История историка: Лев Клейн

О Катакомбной культуре и диссертации

Вчера в возрасте 92 лет скончался выдающийся учёный Лев Самуилович Клейн. Круг его интересов был настолько обширен, что его сложно назвать просто археологом. Лингвистика, антропология, этногенез… его размышления затрагивали многочисленные научные сферы.

Лев Самуилович оставил после себя поистине громадное наследие. Сегодня мы предлагаем вам перечитать отрывок из его автобиографии «Трудно быть Клейном».

Новая тема моей диссертации для меня не была нова, я же занимался

катакомбной культурой с третьего курса. Но тогда меня занимали главным образом классификационные и эволюционно-типологические аспекты — какие типы можно выделить в керамике, как их объективно выявить, как установить их последовательность. А теперь, после разбирательства с учением Марра и после дискредитации автохтонизма, я вышел на вопросы происхождения этой культуры.

Москвичи (Кривцова-Гракова и ее ученица Попова) выводили ее из местной ямной культуры (в которой покойники погребены в простых ямах под курганами), для них катакомбная культура автохтонна. Для времен Марра доказательств и не требовалось — истина вытекала из учения Марра. Но теперь местное происхождение, преемственность нужно было доказывать. У Кривцовой-Граковой и ее сторонников основных доказательств было два: прослеживание ямной традиции в катакомбной культуре (свидетельства преемственности) и смешанные комплексы (как бы промежуточные между ямной и катакомбной культурами).

Подобно своему учителю Артамонову, я был сторонником пришлого происхождения катакомбной культуры. Доказательства Кривцовой-Граковой и ее сторонников меня не убеждали. Что касается первого доказательства (следов преемственности в катакомбной культуре от ямной), то они в любом случае должны были иметься. Ведь полный разрыв был бы только в том случае, если бы люди ямной культуры были полностью вытеснены с Донецкой земли или истреблены. Это бывает редко. Обычно какая-то часть прежнего населения остается. Тогда элементы их культуры могут войти в культуру пришельцев.

Что касается смешанных комплексов, то и они могут быть в любом случае. Более того, если бы это были промежуточные звенья, комплексы переходного типа, то их можно было бы расположить в логическую цепочку с ямными и катакомбными комплексами: сосуды, топоры, обряды и прочее — всё должно было изменяться от чисто ямных типов к чисто катакомбным с переходными типами посредине. Если такую цепочку выстроить невозможно, то скорее всего смешанные комплексы — результат контактов на стыке во время соседства или сосуществования обеих культур.

Полевой опыт в изучении катакомбных могил позволил мне разобраться во многих странных погребениях из старых раскопок Городцова, которые использовались как доказательства местного происхождения катакомбной культуры. Это так называемые «ямные погребения катакомбного типа» — когда покойники лежат в ямах, но по катакомбному обряду и с катакомбным инвентарем. Они рассматривались моими предшественниками как промежуточные звенья между ямной и катакомбной культурами и, стало быть, свидетельства преемственности.

Опираясь на свой опыт, я углядел в чертежах и описаниях этих могил следы разрушенных катакомб. Обычно эти погребения были впущены в уже готовый курган и лишь нижней частью входили в плотный материк, а верхняя часть помещалась в мягкой рушенной земле насыпи. Вот она и обрушилась вскоре после похорон. Возможно, их делали зимой, в промерзлом грунте, а летом грунт не выдерживал. От прежних катакомбных структур можно уловить сохранившиеся части: ступеньки сбоку (они нередко вели из ямы в катакомбу), наклоненные к покойнику каменные плиты (они закрывали вход) или кучи камней (от забивки входа), столб глины сбоку от покойника (заполнение входной шахты) и т. п.

На мой взгляд, статья об этом (она опубликована в 1961 г.) остается одной из лучших моих работ как археолога.

Мой учитель Артамонов считал катакомбную культуру пришлой откуда-то с Кавказа. Меня же озарило, что корни разных ее элементов уходят в разные концы Европы. Катакомбная форма могилы явно произошла от имитации естественных пещер где-то в Эгейском мире (там есть и то, и другое — и естественные пещеры и камерные могилы — катакомбы, и по короткой хронологии они предшествуют нашим). По керамике и топорам Донецкая катакомбная культура, очевидно, принадлежит к культурам шнуровой керамики и боевого топора Северной Европы, наиболее схожа — с ютландской культурой одиночных погребений. Тесемчатые оттиски в орнаменте и курильницы с отделениями (как бы карманами) известны на Дунае. Проблема в том, как связать их по хронологии и как объяснить их соединение. Невозможно же предположить, что эти компоненты культуры принесены по отдельности особыми миграциями из всех этих разбросанных очагов — почему это они все направились сюда и почему никаких других следов эти миграции не оставили? Но тогда кто и как соединил эти элементы во время некой сложной миграции и принес на Донец? Это совершенно не вязалось с господствовавшими представлениями об автохтонном происхождении культур и тем было особенно интересно. Да и в простую схему миграции не укладывалось и тем было тоже особенно заманчиво.

Вот почему я решил сделать темой своей кандидатской диссертации эту проблему, а не происхождение скифов, где бы я доказывал нечто противоположное: местное происхождение скифов в Северном Причерноморье. Миграции привлекали меня больше. Тема оказалась гораздо более трудоемкой, чем я представлял. Особенно много времени отняла обработка антропологического материала из катакомбных и ямных могил. Я решил, что если удастся показать их антропологическую разнородность, то это ведь будет коронное доказательство того, что катакомбная здесь пришлая.

По сути я взвалил на себя вторую диссертацию — антропологическую. Я их делал две в одной. Собрать все доступные мне костные материалы по одной культуре и по другой, проверить их археологическую атрибуцию, обмерить, обсчитать, найти надежные формулы сопоставления — это всё отнимало у меня сотни вечеров (я ведь после аспирантуры должен был работать). Компьютеров тогда не было, в моем распоряжении была только обычная счетная машинка — механический арифмометр, ручку которого я крутил и крутил. Но результат был что надо: данные обеих культур резко разошлись.

Вообще целая серия моих работ по катакомбной культуре пошла в публикацию и они стали выходить в свет (в 1960 г. две, в 1961 и 1962 по три, в 1963 — две, в 1964 и 1966 по одной, в 1967 снова две, в 1968 — одна, но это был автореферат диссертации, а в 1969 и 1970 — снова по две; затем такие работы стали появляться реже). В ответе Тимоти Тэйлору я сказал, что эти мои работы публиковались на русском. Это в основном верно, но были и на иностранных языках. В 1963 г. мою статью о роли миграции в происхождении катакомбной культуры перепечатали в США — это была моя первая работа на английском. Работа о богатых катакомбных погребениях, в которой я заметил, что символами власти у катакомбников были не боевые топоры, а лук и стрелы, вышла на немецком. Работа о сопоставлениях с польскими катакомбами (культура Злоты) — на польском. Моя работа «Катакомбная культура или катакомбные культуры?» (1970) внесла перемену в общий подход к представлению об этих памятниках — все стали говорить о катакомбных культурах.

Лев Самуилович Клейн. 1960-е

Защита кандидатской диссертации. Только к 1968 году я сумел представить диссертацию на защиту. К этому времени на кафедре сложилась напряженная обстановка. Я уже был окружен очень активными учениками, и кафедральные дамы чувствовали угрозу своему спокойствию и еще не сумели с этим примириться. Вообще на кафедре тогда постоянными членами были Т. Д. Белановская и В. Д. Рыбалова. Белановская была женой члена ученого совета и при желании могла повлиять на мужа и его друзей. Столяр был настроен неприязненно, но, надо отдать ему должное, в подготовке моего провала не участвовал. Рыбалова была особенно настроена против меня. Была она археологом весьма скромных способностей, хотя, вероятно, и хорошим работником в поле, но совершенно не годилась на кафедре. Артамонов взял ее на кафедру только потому, что она была его ученицей. Я помнил ее еще по тем лекциям, которые она читала нам, когда я был студентом. Читала она из рук вон плохо, даже показать иллюстрации не умела — показывала так, что видела их только она сама. Статьи ее очень туго шли в печать, и она при мне негодовала из-за моих успехов: «Вот проныра! Сколько статей пристроил, и их печатают! А мои статьи гниют». На кафедре она долго была единственным членом партии, кроме Артамонова, и находила понимание в партийных органах.

И вот теперь мои друзья уведомили меня, что, пользуясь своими старыми связями на факультете, дамы готовят мне провал на защите. Уже значительное число членов ученого совета факультета подумывает бросить мне черные шары, а ведь там есть и просто антисемиты и недоброжелатели. Провал становился весьма реальной перспективой. Я узнал, когда можно перенести защиту в другое учреждение. Оказалось, что еще можно за месяц до защиты, но не позже. Решив перенести защиту в ЛОИА (Ленинградское отделение Института археологии) АН СССР, я не стал спешить, чтобы не дать им времени провести такую же подготовку там. Перенес защиту в последний момент.

Защита состоялась в ЛОИА на Дворцовой набережной 19, в Новомихайловском дворце. Первым моим оппонентом был директор Эрмитажа проф. Б. Б. Пиотровский, вторым — приехавший из Москвы Николай Яковлевич Мерперт.

Это были сильные оппоненты. Но Мерперт поставил условие, чтобы я сам написал его выступление («сделайте мне рыбу», — говорил он). Я должен был обосновать положительную оценку своей диссертации и написать веские возражения против самого себя, а потом их опровергать. Я это сделал. Я думал, что к защите он обработает мой текст под себя, но он прочел всё слово в слово, причем выразительно и веско. Присутствовавший на защите Павел Иосифович Борисковский после этого выступления подошел к нему и сказал: «Это было лучшее Ваше выступление из всех, какие я слышал!» — и очень удивился, почему Мерперт принял его комплимент с кислой улыбкой.

Борис Борисович выступил с сильными возражениями, а когда я ответил на них, очень загорелся и потребовал слова вторично. Это было совершено необычно на защитах — вторичное выступление оппонента. Я снова отвечал. Когда пригласили выступать желающих из публики, потребовала слова В. Д. Рыбалова, пришедшая с большой пачкой бумаг, и долго зачитывала свой разгромный трактат. Я опять же отвечал. Выступали и другие. Словом, защита затянулась.

Отношение членов ученого совета было неясно. Во время моих выступлений прямо перед моей кафедрой, в переднем ряду, сидел старенький член совета Сергей Иванович Руденко, очень мною уважаемый, но не любивший таких выскочек, как я (к тому же еврейских выскочек), и, зло глядя мне в глаза, непрерывно ронял в моржовые усы: «Я против я против я против я против…». Он, как удав, гипнотизировал меня, но я не был кроликом или трепетной ланью и отвечал своим оппонентам энергично, с подъемом.

Когда огласили подсчет голосов, оказалось три против, четырнадцать за. Зал взорвался аплодисментами, меня подняли на руки и несли до самой улицы, а в другую сторону уносили на носилках Рыбалову, потому что ей стало плохо (у нее было больное сердце). Букетами цветов, помню, была забита вся моя маленькая квартирка.

Банкет после защиты тогда считался обязательным. Приглашать надлежало членов совета. На последние деньги я снял зал «Под крышей» Европейской гостиницы, но пригласил другую публику — всех своих учителей, всех близких друзей и всех учеников. Пришли с гитарами, и вечер вышел на славу. Но в конце мой приехавший на торжество брат, весьма склонный к выпивке, сказал мне:

«Что так мало вина! Что ты жадничаешь? Закажи еще!» Я как человек непьющий считал, что не в вине веселье и что вина было более, чем достаточно. К тому же вопрос был для меня сугубо теоретическим: что рассуждать, когда денег нет.

«Я сам закажу! — разошелся брат. — Я плачу! Ящик шампанского!… Еще один!» Но когда подошло время платить, он сразу протрезвел и сказал: «О! я не ожидал, что так много! Это я не могу оплатить», — и немедленно смылся. Пришлось занимать деньги, а я потом год расплачивался.

Были и другие неприятности, связанные с банкетом. Голова моя была закручена всеми этими заботами, и я положился на друзей в организации банкета, в результате некоторые близкие люди оказались не приглашенными. В частности, Эльза Шарафутдинова, которая много сделала в Институте для подготовки этого банкета. Сорок лет прошло, а я до сих пор краснею, вспоминая это. Ох!