Дышать нечем: Как я снимала кино в Антарктиде

Интервью: Александра Савина

В апреле состоялась премьера документального фильма «Озеро Восток. Хребет безумия». В нём рассказывается о подледниковом антарктическом озере Восток и о том, как полярникам удалось проникнуть в него. Озеро считается уникальным, много лет оно было изолировано от атмосферы Земли. Возможно, в нём есть жизнь, и биологические организмы в нём могли эволюционировать по другим законам.

Режиссёр Екатерина Ерёменко работала над фильмом в общей сложности восемнадцать лет и для съёмок отправилась на российскую антарктическую станцию «Восток», где больше месяца была единственной женщиной в мужском коллективе. Мы поговорили с Екатериной о том, как проходили съёмки в экстремальных условиях, о жизни полярников и о том, что ей дал этот опыт.

Трейлер фильма «Озеро Восток.
Хребет безумия»

Я училась в физико-математической школе и на механико-математическом факультете МГУ — окончила его с красным дипломом. Я начала было аспирантуру, но после семейной трагедии (мама погибла в автокатастрофе) взяла академический отпуск. Одновременно с этим меня пригласили работать моделью — я была очень высокая и худенькая. Я подумала: «Почему нет? Попробую пару месяцев, а потом вернусь в университет». Но меня затянуло, стало получаться, и я почти семь лет профессионально этим занималась: работала с западными агентствами, снималась для лучших журналов — Vogue, Harper’s Bazaar, выходила на подиумы. По завершении карьеры многие модели хотят стать фотографами или редакторами журналов. Я же мечтала стать режиссёром — тогда это звучало так же странно, как если бы я заявила, что собралась в космос. Тем не менее я поступила во ВГИК, меня взял на свой курс Марлен Хуциев; он специально набирал тех, у кого уже есть высшее образование.

Параллельно с учёбой я работала телеведущей. Это была прекрасная программа «Времечко»: у нас была полная свобода действий и я очень благодарна людям, которые делали её со мной. Некоторые репортажи потом выросли в большие фильмы, как, например, мой дебют «Русская канарейка». Работа во «Времечке» заключалась в том, чтобы видеть истории там, где другие их не видят, находить драматургию в том, что происходит вокруг. Однажды нас пригласили на конкурс канареечного пения — ничего особенного. Но, когда я туда приехала, я увидела, что в зале сидели одни мужчины, женщин не было. Теноры канареек тоже только самцы, самки не поют. Мне стало интересно, что происходит в семьях мужчин-канароводов, — так возникла идея фильма. Он стал моим пропуском в индустрию. ВГИК — это прекрасная школа, но она, к сожалению, далека от практики. Поначалу я почти всё снимала на Западе.

Тогда же мне на глаза попались материалы об озере Восток. Я стала встречаться с героями, которые имели к нему отношение — в том числе с замечательным полярником Зотиковым, который первым догадался о существовании озера, с биологом Абузовым. Я счастлива, что спустя восемнадцать лет мечта снять об этом кино стала реальностью и проект удалось довести до кинотеатра — порой казалось, что этого никогда не случится. Я начала заниматься озером в 1999 году. Когда я работала на телевидении, использовала своё служебное положение: предлагала тему редакторам, мне давали оператора и мы снимали репортажи. Ни один кадр этих давних съёмок в фильм не вошел. Потом был период, когда я несколько раз ездила в Санкт-Петербург, знакомилась с людьми, которые занимаются этой темой, кое-что из этого в фильм вошло. А уже после мы подружились с оператором Павлом Костомаровым, который несколько раз ездил со мной снимать возвращение полярников из Антарктиды.

Когда я начала заниматься фильмом, бурение было прекращено, потому что мировое сообщество боялось, что российская экспедиция может загрязнить озеро (озеро Восток — уникальная экосистема, изолированная от остального мира четырёхкилометровым слоем льда. — Прим. ред.). Тогда я думала, что фильм будет очень политическим, что в нём будет рассказано об этих переговорах. Потом бурение возобновили. В какой-то момент (я тогда уже довольно долго работала режиссёром) на конференции я свела вместе главного редактора документального кино Первого канала, представителя Discovery channel и немецкого редактора. При мне они чуть ли не ударили по рукам и были готовы делать фильм — но проблема в том, что природу нельзя контролировать. Все хотели проникнуть в озеро, но никто не знал, когда это станет возможным — каким бы ни было финансирование, какие бы начальники тебе ни приказывали. Проникновение всё время откладывали — всё это время я терпеливо собирала материал и знакомилась с героями.

Наконец, когда полярники были близки к цели, я купила камеры, дала их сотрудникам и договорилась, что они сами будут снимать. В первый год ничего выдающегося не произошло, но на следующий нам повезло: случилось первое проникновение в озеро. Полярники потом рассказывали, что использовали эти видеоматериалы для своих расчётов. Когда мы ехали в экспедицию, мы не были уверены, что снимем второе проникновение — могло ничего не случиться. Но по крайней мере у нас уже было что-то, что мы могли показать. Были и смешные случаи — например, мне посоветовали дать камеру одному полярнику-видеолюбителю, который снимает хорошие фильмы. Когда я приехала забрать материалы, мне сказали, что его потеряли — забыли в Кейптауне.

Думаю, что образование ВГИКа (я сразу стала делать документальные фильмы, хотя училась на игровом кино) дало мне уверенность в том, что не страшно направлять процесс, вмешиваться в ситуацию. В «Озере Восток» есть фрагменты, где видно серьёзное режиссёрское влияние. На премьере была девушка, которая была в Антарктиде, но не на «Востоке». Она сказала: «Как здорово, у вас была лекция на корабле — у нас такого не было». Такие вещи я организовывала сама. Когда вышел мой первый фильм, были дискуссии: должен ли режиссёр-документалист вмешиваться, если на твоих глазах кого-то убивают? Или он должен быть как муха на стене, снимать жизнь как она есть, методом наблюдения? Для меня это вообще не вопрос. Я имею дело с живыми людьми, но вмешиваться в ситуацию и делать то, что тебе нужно, — это не табу.

Мне очень интересно искать новые форматы в фильмах об учёных. Мне интересны сами люди: то, как мы сейчас живём, то, что у нас есть, появилось благодаря их труду. Проблема в том, что жанр научного кино такой старый, что документалисты уже давно снимают стандартные фильмы: вот показаны стандартные интервью, а вот учёный, который вещает истину как оракул. Такие фильмы имеют право на существование, но от них сильно устали. Я стараюсь мыслить новаторски — например, сейчас я сняла «Шёпоты теории струн». Меня попросили сделать кино о конференции. Как можно снять фильм о конференции, на которой большинству непонятно ни слова? Я придумала такой подход: учёные во время выступления спикеров шёпотом рассказывали мне, что на самом деле происходит.

В «Озере Восток» я не просто рассказываю о том, что происходило в Антарктиде. Для того чтобы придать истории глубину и в то же время аккуратно отнестись к работе учёных, не преувеличивать ожидания, я ввела вторую линию — о неснятой голливудской экранизации «Хребтов безумия» Лавкрафта; в книге говорится о путешествии в Антарктиду. Хотя писатель умер в тридцатых годах прошлого века, Лавкрафт невероятным образом предсказал какие-то вещи, которые произошли гораздо позже — в том числе то, что случилось на станции «Восток».

Традиционно российская экспедиция отправляется в Антарктиду на судне «Академик Фёдоров». Это фантастическое судно с огромной историей. Я была на нём ещё до того, как начала делать фильм, с мужем и детьми — чтобы просто зайти на это судно, увидеть, в каких условиях там живут люди. Мы летели до Кейптауна и ждали там судно, из-за аварии мы пробыли там несколько дней. На судне мы дошли до Антарктиды, в какой-то момент удирали от айсберга, потому что была опасная ледовая обстановка. С нами везли три вертолёта и самолёт — оказывается, его потом собирают по частям.

Сначала мы подошли к станции «Молодёжная» — когда началась перестройка, её заморозили. Потом шли к станции «Прогресс», одной из самых современных — она поддерживает станцию «Восток». От «Прогресса» мы долетели на самолёте до «Востока». Вся поездка заняла около трёх месяцев. Там очень сложная логистика: невозможно уехать раньше времени. Нас забросили на станцию в декабре, а вернулись мы в конце января. Я не была уверена, что мы выдержим — никто не давал гарантий.

Я слышала много историй о том, что люди не могли акклиматизироваться и их приходилось эвакуировать. Я читала, что станция «Восток» — одна из самых сложных, но думала, что люди преувеличивают. Оказалось, нет: там действительно очень трудно находиться из-за высокогорья. Поначалу у меня стучали зубы, поднималась температура, раскалывалась голова. Учёный Владимир Липенков, который ездит на эту станцию на сезонные работы с конца семидесятых, рассказал мне, что тоже плохо чувствовал себя первые недели. Я читала, что высокогорье и нехватка кислорода могут влиять на психику: начинается депрессия, тяжёлое эмоциональное состояние. 

Очень плохо мне было, может быть, сутки, но адаптировалась легко — я много занимаюсь спортом. На «Востоке» есть закон: когда ты прилетаешь, ты не должен даже относить свои вещи на станцию — люди, которые там уже живут, тебе помогут. Когда я прилетела, то сразу пошла знакомиться с людьми — полярник Володя Зубков тогда посоветовал мне не напрягаться и не зря: первые два часа я чувствовала себя нормально, а потом меня накрыло. Тебе настолько плохо, что ты не можешь заставить себя открыть ящик. У некоторых людей такое состояние длится два или три дня. Потом нехватка кислорода проявляется просто в одышке — тебе всё время не хватает воздуха. Во время нашего путешествия, недели через две после приезда, я попыталась немного побегать, медленно, трусцой, но тут же почувствовала, что не стоит — там действительно стоит себя беречь.

Станцию нужно всё время поддерживать в рабочем состоянии. Для этого требуется одиннадцать или двенадцать человек, у каждого есть своя профессия. Эти люди сменяются раз в год: их привозят и увозят в декабре. Некоторые зимовщики остаются ещё и на сезон и проводят там больше года. Сезонные работы длятся, как ездили мы: на станцию приезжают в декабре и уезжают в начале февраля — чуть больше месяца. Как правило, учёные со своими программами приезжают на сезонные работы, а на зимовку не остаются: они редко могут себе позволить отнять год у науки и поехать в Антарктиду, им нужна связь с миром. Но некоторые учёные и буровики также бывают на зимовке — правда, нечасто.

Я была совершенно не готова к тому, что вся станция находится под снегом. Люди живут в норах, на станцию ты идёшь по снежному туннелю. В комнате, где мы жили, не было окон, она как подводная лодка. Для меня это тоже было шоком. Есть и бытовые сложности. На станции один туалет, нет душа — есть баня, которую делают раз в неделю. Я несколько раз в неделю ходила мыться водой из ковшика. Но условия оказались лучше, чем я думала. Половину моего чемодана занимали влажные салфетки, но оказалось, что они не нужны. Правда, одежду, в которой я была на буровой, пришлось выкинуть, потому что там всё пахнет керосином — и этот запах невозможно отстирать.

У полярников множество удивительных историй. Например, начальник станции Туркеев рассказывал, что они должны были размораживать станцию: когда она год стоит без людей, её очень сложно снова приводить в рабочее состояние. Они просчитались с топливом и должны были месяц выживать без тепла: экономили энергию и на час в день включали маленький дизель, чтобы готовить еду. Ждали декабря, чтобы приехала новая смена с топливом. У полярников есть поговорка: «Люди здоровы, техника исправна» — здесь вообще не принято жаловаться.

Когда люди едут на зимовку, они собираются учить языки и заниматься другими делами. Во время сезона все работают с утра до вечера: это единственное время, когда более-менее тепло и можно что-то сделать. Я взяла с собой книги, но, конечно, не было возможности их открывать: мы либо спали без сил, либо работали. Изоляция ощущается очень сильно. Сейчас на станции появился интернет, но очень слабый, к единственному компьютеру всё время очередь.

Если с человеком что-то случается, даже во время сезона его сложно эвакуировать. На станцию летят три самолёта: нас специально везли на втором, чтобы была возможность увезти нас обратно, если мы не акклиматизируемся. Я не хотела хвастаться проектом раньше времени, потому что не знала, сколько мы сможем продержаться. Экстремальные условия, конечно, меняют процесс съёмок. Когда я отсматривала материал, думала: «Как же так, почему мы так сняли?» С другой стороны, понимая, в каких условиях мы снимали, я не могу никого упрекать, потому что всем было плохо. Что касается техники, то главная работа касалась подготовки: нужно было продумать, что мы с собой берём — с одной стороны, мы должны экономить место, с другой — мы понимали, что нам никто не поможет, и если мы что-то забудем, то забудем совсем.

Я была единственной женщиной на станции. Это тоже накладывало определённые психологические ограничения. У полярников даже есть закон: женщин на станции быть не должно. Но я не могу делать свою работу без них, мне нужно с ними общаться. Тем не менее, мне кажется, они относились ко мне с уважением. В конце концов всё получилось, хотя не всегда было всё гладко.

Когда мы снимали второе проникновение в озеро, я решила, что хочу визуально «подтянуть» сцену. В фильме можно увидеть, что у полярников очень старая техника, чуть ли не пятидесятых годов, старые стены, никто не обращает внимания на эстетику. Но кино — визуальное искусство, и я хотела, чтобы было что-то особенное. Мы с оператором по-своему готовились к проникновению: я взяла простыню, сшила из неё занавес, какие-то вещи мы даже покрасили, прибрались. Мы пытались за счёт света сделать ситуацию более особенной. Очень часто буровики говорили мне, что из-за кино я могу им помешать — это тоже было такое противостояние: если свет будет слишком ярким, это может не соответствовать технике безопасности. Мне нужно было находить компромисс: ни в коем случае не вести себя как избалованная кинематографистка и не мешать им во время съёмок.

Температура была около минус тридцати градусов. Рядом со станцией ярко светит солнце, нет темноты. Когда мы возвращались с «Востока» на «Прогресс», самое сильное впечатление на меня произвела не температура, а то, что вечерело — я поняла, что совершенно отвыкла от этого состояния. На «Востоке» можно выйти на воздух в полночь, и будет светить яркое солнце. Ещё сильное впечатление на меня произвёл визит на самую старую российскую станцию в Антарктиде — позднее её использовали под кинохранилище. Когда мы пришли на эту станцию, увидели полки с бобинами с советскими фильмами — здесь целая история. Многих фильмов, может быть, уже нет и в помине, а там они есть и сохраняются — и при такой температуре будут храниться, наверное, вечно.

Сейчас основные работы на «Востоке», к сожалению, прекратили. Станцию держат, там есть зимовщики, но в этом году туда отправили очень маленький отряд — всего восемь человек. В том объёме, в котором это было раньше, когда на «Восток» приезжало тридцать пять человек, этого, к сожалению, пока нет. Для меня это драма: здесь целая школа, и если сейчас прервётся связь поколений, восстановить это снова будет практически невозможно. Останавливать такие проекты — это преступление, хоть это и очень жёсткое слово. Думаю, всё дело в финансировании. У нас пять станций, «Восток» — одна из них, но 40 % финансирования идёт на неё, потому что она находится не на берегу, туда сложно всё доставлять, и она стоит дороже других, береговых станций.

Мне было очень важно довести этот проект до конца — несмотря на все сложности с финансированием, производством, продюсерами, прокатом, это удалось. Очень надеюсь, что фильм увидит кто-то, кто может помочь этому проекту и российской антарктической экспедиции.

Фотографии: пресс-служба киностудии им. М. Горького