«Я буду подопытным всю оставшуюся жизнь»

Фрагмент из книги астронавта Скотта Келли — о том, каково провести в космосе почти год, а потом вернуться на Землю.

Я сижу во главе обеденного стола в Хьюстоне, штат Техас. Мы с семьёй завершаем трапезу: моя давняя подруга Амико, брат-близнец Марк, его жена, бывшая конгрессвумен Гэбби Гиффордс, их дочь Клаудия, наш отец Ричи и мои дочери Саманта и Шарлотт. Это очень просто — сесть за стол с теми, кого ты любишь. Многие делают это каждый день, особенно не задумываясь. Я же мечтал об этом почти целый год.

Я так много раз воображал, каково это — собраться за столом всей семьёй. Теперь это свершилось, но всё как-то нереально. Лица любимых, с которыми я так давно не виделся, звук нескольких параллельных разговоров, звон столовых приборов, плескание вина в бокале — всё это мне незнакомо. Даже ощущение гравитации, удерживающей меня на стуле, кажется странным. И каждый раз, когда я ставлю бокал на столешницу, какая-то часть моего разума ищет липучку или застёжку, чтобы его закрепить.

На дворе март 2016 года, после моего возвращения из космоса прошло ровно 48 часов. Отодвинувшись от стола, я встаю с трудом — словно седой старец, пытающийся подняться с кресла-кровати.

«Так, больше в меня не влезет», — провозглашаю я. Все смеются и говорят, чтобы я шёл отдохнуть. Начинается путешествие до спальни: мне нужно проделать примерно 20 шагов от стула до кровати. На третьем шаге пол начинает куда-то плыть, я спотыкаюсь и едва не врезаюсь в кадку с цветком. С полом, разумеется, всё в порядке — это моя вестибулярная система пытается приспособиться к земной гравитации. Я снова учусь ходить.

«Впервые вижу, как ты спотыкаешься. А вообще у тебя неплохо выходит», — произносит Марк. Он сам бывший астронавт и по себе знает, каково это — возвращаться на Землю. Проходя мимо Саманты, я кладу руку ей на плечо, и она улыбается в ответ.

Без происшествий я добираюсь до спальни и закрываю за собой дверь. Каждая частичка моего тела болит. Все суставы и мускулы протестуют против сокрушительного давления гравитации. Голова кружится, хотя меня не тошнит. Я стягиваю одежду и забираюсь в кровать, наслаждаясь прохладным касанием простыни, нежным давлением одеяла и мягкой упругостью подушки.

Последний год мне очень не хватало всего этого. Я слышу, как за дверью болтают счастливые члены моей семьи, чьи голоса я давно не слышал без помех из-за отражения сигнала от спутников. Под убаюкивающие звуки разговоров и смеха я плавно засыпаю.

Меня будит луч света. Утро? Нет, просто Амико тоже готовится ко сну. Я проспал всего три часа, но уже сам не свой. Мне очень сложно прийти в себя, не говоря уже о том, чтобы подвинуться или сказать ей о том, как мне плохо. Меня очень сильно тошнит, по всему телу разливается жар, а боль становится ещё невыносимее. После прошлой миссии я чувствовал себя не так. Сейчас мне гораздо хуже.

«Амико», — наконец выдавливаю я. Звук моего голоса тревожит её. «Что такое?» — она касается ладонью моей руки, а затем лба. У неё холодная кожа, но мне это только кажется из-за жара. «Мне плохо», — говорю я.

Последние 340 дней я провёл вместе с российским космонавтом Михаилом Корниенко на Международной космической станции. NASA в будущем планирует отправлять людей на Марс, а мы стали частью исследования о том, как долговременное пребывание в космосе влияет на человека.

Это была моя четвёртая космическая миссия, и к её окончанию я суммарно провёл в космосе 520 дней — больше, чем любой другой астронавт NASA. Амико уже второй раз прошла через всё это вместе со мной — до этого она поддерживала меня во время 159-дневного пребывания на МКС в 2010-2011 годах. Тогда мне тоже было непросто возвращаться на Землю. Но не настолько.

Я пытаюсь встать. Нащупываю край кровати. Свешиваю ноги. Сажусь. Встаю. На каждой стадии я чувствую себя так, словно борюсь с засасывающим меня зыбучим песком. Приняв вертикальное положение, я чувствую ужасную боль в ногах. Кроме того, приходит ещё более тревожное ощущение — будто вся моя кровь стекает в ноги. Напоминает чувство, когда встаёшь на руки, и голова из-за этого тяжелеет, — только наоборот.

Я ощущаю, как у меня набухают ноги. До туалета я шаркаю, осторожно перемещая вес с одной ноги на другую. Левая. Правая. Левая. Правая. Добравшись до комнаты, я включаю свет и смотрю на ноги. Вместо них у меня отёкшие нечеловеческие культи.

«Вот чёрт. Амико, посмотри на это», — зову я. Она приседает и сдавливает мою лодыжку — та мягкая и податливая, словно шарик с водой. Амико поднимает взгляд, и я вижу, что она обеспокоена. «Я даже костей твоих не чувствую», — произносит она.

«У меня ещё и кожа горит», — говорю я в ответ. Амико лихорадочно изучает моё тело. На моей спине, задних частях ног, головы и шеи — везде, где я касался простыни, — обнаруживается странная сыпь. «Кажется, это аллергия. Похоже на крапивницу», — говорит Амико.

Закончив в туалете, я плетусь до кровати, думая, что делать дальше. Если бы я проснулся с таким самочувствием при обычных обстоятельствах, то отправился бы в больницу. Но никто из местных врачей не знает, что делать с человеком, который провёл год в космосе. Так что я заползаю обратно в постель и пытаюсь лечь так, чтобы не тревожить раздражение.

Я слышу, как Амико роется в домашней аптечке. Она возвращается с двумя таблетками ибупрофена, стаканом воды и садится рядом со мной. По каждому её движению и вздоху я вижу, как она за меня беспокоится. Мы оба знали о том, на какой риск я иду, подписываясь на миссию. Прошло шесть лет с нашей первой встречи, и я прекрасно понимаю её даже без слов и в полной темноте.

Пытаясь заставить себя уснуть, я задумываюсь о моём друге Мише, который сейчас в Москве. У него тоже сыпь и отекшие ноги? Наверняка. В конце концов, именно поэтому мы вызвались на эту миссию: чтобы больше узнать о том, как на человека влияет длительное нахождение в космосе. Учёные будут изучать данные о здоровье Миши и 53-летнего меня до конца наших жизней.

Наши космические агентства не смогут отправить человечество глубже в космос, — например, на Марс, — если мы не узнаем, как укрепить самые слабые звенья в цепи космических перелётов: человеческое тело и разум.

Меня часто спрашивают, почему я пошёл на эту миссию добровольцем, зная о рисках: запуск ракеты опасен, как и прогулки по космосу, возвращение на Землю и проживание в металлическом контейнере, летящем вокруг Земли со скоростью 28,1 тысяч километров в час. Ответов у меня несколько, но ни один из них не нравится мне полностью. Ни один не отвечает на вопрос до конца.

Обычно миссия на МКС длится от пяти до шести месяцев, так что учёным относительно хорошо известно, что происходит с человеческим телом в космосе на протяжении этого временного промежутка. Однако шесть месяцев — это предел. О том, что происходит дальше, информации очень мало. Например, на девятый месяц симптомы могут значительно ухудшиться, а могут и вовсе пройти. Точно никто не знает, а проверить можно только опытным путём.

Во время нашей миссии мы с Мишей собирали различные данные о том, что происходит с нашими телами — на это уходила значительная часть времени. Поскольку я и Марк — идентичные близнецы, мы также участвовали в масштабном исследовании: в течение года нас постоянно сравнивали, в том числе на генетическом уровне.

МКС — это лаборатория мирового уровня, зависшая на орбите. Так что помимо исследований самого себя я работал и над экспериментами в других сферах знания вроде физики жидкостей, ботаники и окисления, а также наблюдал за Землёй.

Говоря об МКС во время своих выступлений, я всегда акцентирую внимание на том, насколько важны научные изыскания, которые там проводятся. Но лично для меня не менее существенна и другая функция станции. Она — наш плацдарм в космосе. На ней мы узнаём, как продвинуться глубже в бездну, и знание это даётся тяжело.

Во время предыдущей 159-дневной миссии я потерял костную массу, мои мышцы атрофировались, а кровь стала иначе распределяться по телу, из-за чего стенки сердца растянулись и стали тоньше. Что ещё хуже, у меня были проблемы со зрением, что распространено среди астронавтов. Я подвергся воздействию огромного количества радиации — как если бы делал по десять рентгеновских снимков груди каждый день. Из-за этого я с большей вероятностью могу умереть от рака.

Но всё это меркнет по сравнению с самым большим риском: если с кем-то из любимых что-нибудь случится, я никак не смогу помочь.

Пробыв на станции неделю, я немного адаптировался и стал лучше приходить в себя после сна. Если болела голова, значит, я слишком далеко отлетел от вентиляционного отверстия с чистым воздухом. Зачастую я не понимал, в каком положении находится моё тело: просыпался, будучи уверенным, что завис вниз головой из-за того, что в темноте и без гравитации внутреннее ухо безуспешно пыталось позиционировать меня в пространстве.

Включив свет, я увидел нечто вроде визуальной иллюзии: комната быстро вращалась вокруг меня, принимая «правильное» положение, хотя на самом деле это мой мозг адаптировался к новой информации.

Свет в жилом отсеке включился на полную мощность примерно за минуту. Пространства там достаточно, чтобы с трудом вместить меня, мой спальник, два ноутбука, немного одежды, туалетные принадлежности, фотографии Амико и дочерей и несколько бумажных книг. Я взглянул на текущее расписание, прочитал несколько электронных писем, потянулся и зевнул. Затем достал зубную щётку и пасту из сумки с туалетными принадлежностями, прикреплённой к стене на уровне левого колена.

Зубы я чистил всё ещё в спальнике. Затем проглотил пасту и запил её глотком воды из пакета с соломинкой. Сплёвывать в космосе некуда.

В космос я впервые вышел на седьмой месяц пребывания на станции — всего таких «прогулок» было запланировано две. Это один из фактов о жизни на МКС, в которые людям бывает сложно поверить: я не могу гулять в безвоздушном пространстве, когда захочу. Надевание скафандра и выход в открытый космос — это многочасовой процесс, в котором задействовано как минимум три человека на станции и ещё десятки на Земле.

Прогулки по внешней обшивке станции были самым опасным предприятием из всего, что происходило на орбите. По протоколу, если станция загоралась или заполнялась ядовитым газом, даже если её насквозь пробивал метеороид и из неё начинал выходить воздух, единственным средством побега была капсула «Союз», которую перед отбытием тоже надо было подготавливать.

Никто и никогда не пользовался «Союзом» в качестве спасательной шлюпки. И не то чтобы кому-то очень хотелось.

Я открыл контейнер с едой, прикреплённый к стене, и выловил пакет с обезвоженным кофе со сливками и сахаром. Затем поплыл к раздатчику горячей воды в потолке лаборатории. Работает он просто: в специальный носик пакета втыкается игла, и через неё закачивается вода. Когда пакет наполнился, я заменил иглу соломинкой — так жидкость не выходила наружу. Поначалу мне почему-то было странно пить кофе из пакета через соломинку, но я привык.

Я просмотрел несколько вариантов завтрака в поисках пакета с гранолой, которая мне нравится. К сожалению, остальным она, судя по всему, тоже полюбилась. Так что я взял обезвоженные яйца и привёл их в съедобное состояние с помощью той же горячей воды, а затем подогрел пару сосисок в ящике для разогрева еды, напоминающем металлический чемоданчик.

Разрезав пакет, я облизал ножницы, поскольку раковины у нас не было (ножницы у каждого члена экипажа были свои). Ложкой выгреб яйца на тортилью — к счастью, сила трения не дала им разлететься по модулю, — добавил сосиску, полил острым соусом, свернул и съел получившийся буррито за просмотром новостей по CNN.

Всё это время я удерживал себя в пространстве, зацепившись большим пальцем ноги за перила на полу. Перила были прикреплены к стенам, полам и потолкам всех модулей и к люкам, которыми соединялись эти модули. Благодаря этому мы могли передвигаться по станции или держаться на месте, не уплывая в сторону.

У жизни в невесомости есть множество забавных аспектов — к сожалению, приём пищи к ним не относится. Мне всегда хотелось сесть на стул за обеденным столом, расслабиться, поглощая еду, и поговорить с людьми.

Во время этой экспедиции мы провели более 400 экспериментов. По словам учёных из NASA, по большей части исследования относились к двум категориям. Первая — это те, которые могли помочь людям, живущим на Земле. Например, исследования свойств химикатов для новых лекарств, опыты со взрывами, позволяющие найти новые способы более эффективного использования топлива, и разработка новых материалов.

Ко второй относилось то, что должно было помочь с будущими исследованиями космоса: тестирование нового оборудования для жизнеобеспечения, решение технических проблем перелётов и изучение новых способов обслуживания человеческого тела в космосе.

Занятия наукой занимали примерно треть моего времени, а большую часть из него — исследования человеческого тела. Я должен был брать образцы крови у всех членов экипажа, чтобы потом их проверили на Земле. Я вёл дневник, в который заносилось всё, начиная от того, что я ел, и заканчивая моим настроением. В разное время дня я проверял свою реакцию. Делал УЗИ кровеносных сосудов, сердца, глаз и мышц.

Ещё я участвовал в эксперименте Fluid Shifts. Специальное устройство притягивало кровь в нижнюю часть тела, где она и должна была быть обычно из-за гравитации. Так проверялась самая многообещающая теория, объясняющая, почему у астронавтов ухудшается зрение.

Кстати, многие исследования из двух категорий так или иначе пересекались. Если мы изучали, как компенсировать ужасные потери в весе костей из-за низкой гравитации, полученные решения могли помочь в лечении остеопороза и других заболеваний костей. А если мы изучали, как поддерживать сердечное здоровье в космосе, эти знания могли пригодиться и на Земле.

Последствия жизни в космосе очень напоминают старение, которому подвержены все люди. На станции мы выращивали салат-латук (по пути на Марс у астронавтов нет свежей еды кроме той, что они вырастят сами) и в процессе больше узнали об агрокультурах, что применимо и на Земле.

На МКС цикличная система водообеспечения — другими словами, наша моча перерабатывалась в питьевую воду. Для полёта на Марс это особенно важно, но на Земле с чистой водой тоже проблемы, особенно в странах третьего мира.

Своему полётному хирургу Стиву я говорю, что чувствую себя достаточно хорошо, чтобы вернуться к работе сразу после возвращения на Землю. Я не вру, но через пару дней мне становится гораздо хуже. Вот каково отдавать своё тело науке. Я буду подопытным всю оставшуюся жизнь.

Однако через несколько месяцев после прибытия на Землю мне уже заметно лучше. Я путешествую по стране и миру, рассказываю о том, что повидал в космосе. Приятно видеть, насколько интересна моя миссия людям и что многие, как и я, называют Марс следующим шагом в исследованиях космоса.

Ещё я знаю, что если мы соберёмся на Марс, это будет очень и очень сложно, придётся потратить много денег и, возможно, пожертвовать несколькими людьми. Но в то же время я уверен, что если мы всё-таки решимся, у нас обязательно получится.