Владимир Чуков: «Пока дошли до Северного полюса, я стер лыжи»

Сегодня в России отмечается День полярника: ровно 80 лет назад впервые на Северном полюсе приземлился самолет АНТ-6 Михаила Водопьянова. На его борту были зимовщики первой дрейфующей станции «Северный полюс» Иван Папанин (руководитель станции), Эрнст Кренкель (радист), Евгений Федоров (геофизик и метеоролог) и Петр Ширшов (гидробиолог и океанограф). В ту пору имена прославленных полярников – пионеров и их последователей – не сходили с газетных и журнальных страниц. Сейчас Арктика появляется в новостях то в связи с тем, что российские военные отправились на Север убирать мусор, то по причине возможного сокращения госпрограммы развития региона в четыре раза.

О том, как нужно одеваться на Северном полюсе, о поселках-призраках, глобальном потеплении, выживании в полярных экспедициях, стертых лыжах, разговорах с сотрудниками КГБ, великих открытиях и закрытиях «Казанский репортер» поговорил с легендарным путешественником, президентом экспедиционного центра Русского географического общества «Арктика», почетным полярником России Владимиром Чуковым. На его счету множество экспедиций и достижений, например, он – первый в мире человек, сумевший добраться до Северного полюса на лыжах в автономном режиме. Это достижение Владимир Чуков повторил несколько раз. Что заставляет его вновь и вновь отправляться к полюсам?

– Вы уже около сорока лет связаны с Арктикой. Как-то меняются эти места? Или все остается в первозданном виде?

– Я в первый раз был там, в серьезной Арктике, в восемьдесят втором году. Сегодня у нас 2017 год – тридцать пять лет. Могу сказать абсолютно убежденно и ответственно: изменения, о которых мы говорим как о чем-то нас не касающемся – потепление, изменения климата и прочее, – это все факт. Приведу примеры. В середине 80-х годов, когда мы в первый раз шли на Северную Землю, мы спокойно перешли через пролив Вилькицкого, В марте. Там трактора в то время ходили. Лед встал, тракторами дорогу пробили, и горючее туда идёт, техника. Там золотодобытчики работали, старатели, на одном острове. Даже мысли не появлялось, что это опасно. Лед несколько метров толщиной, машины ходят обычные, трактора тяжеленные тащат цистерны на санях по 10-15 тонн. Там было пять полярных станций. И вот прошло 25 лет. В последний раз мы были там в пятнадцатом году. Два года подряд там просто не было льда в это время. Открытая вода!

– В том же марте?

– В том же марте, да. То есть, раньше этот участок Северного морского пути был проблематичным даже в августе, когда ледяной покров сокращался до минимума. Здесь, суда упирались в ледовую пробку и ждали, когда пойдет ветер, выгонит льды на восток либо в Карское море, чтобы пройти. А сейчас наши спортивные парусники делают за один сезон обход вокруг всего Ледовитого океана через Северный морской путь, потом по Канадскому архипелагу и возвращаются в Мурманск. Вот такая ледовая обстановка. Сама фактура льда изменилась. Раньше были многолетние льды, четыре, пять метров толщиной, то есть это монолит, даже ледоколы вынуждены были маневрировать. А сейчас... Я буквально вчера заглянул опять на карту льда – это кусочки двухлетнего льда. Не дотягиваются даже до нашей Северной Земли. В основном однолетний лед – это 30-50 сантиметров, и сейчас такой лед от берегов России за полюс уходит.

Что такое 30 сантиметров? Даже самолет сесть не сможет, понимаете? Это в общем-то беда, потому что, когда начинаются положительные температуры, приходит тепло, он весь тает. Что-то, конечно, остается, но во всяком случае побережье освобождается ото льдов полностью.

– В чем причина, как вы думаете?

– Это ученые ответили бы нам на это! Не страшилками своими про глобальное потепление и тому подобное… Причину ищите, причину. А причина не в том, что где-то ездят десять машин и у них выброс выхлопных газов с большим содержанием СО – ну, смешно! Совершенно по другим причинам надо запрещать такую машину эксплуатировать, потому что смог будет, дышать будет трудно... Но на глобальные, планетарные вещи эта ваша машина не влияет. А процесс потепления нарастает потому, что высвобождается огромное количество метана. Раньше донный лед сковывал его, а сейчас он тоже тает. Метан гораздо страшнее, чем СО, и гораздо сильнее влияет на изменение температурного режима. Может быть, это. Могут быть, еще какие-то причины. Товарищи ученые, доценты с кандидатами, ищите ответы на эти вопросы!

Тут ведь как... Это потепление благоприятно для судов – им не нужны ледоколы. Еще кому-то хорошо... Животному миру это крайне нехорошо! Потому что все меняется: если медведи раньше до мая ходили по льду, ловили нерпу, а потом уходили отдыхать, сейчас им охотиться невозможно. Они же все-таки хоть и умеют плавать, но это не их стихия. Они питаются нерпой, но нерпа всплывает там, где лед, она просто так на камень не прыгает, она дырочку найдет и – на лед. Все, у медведей на нерп охотиться не получается. Проблема в том, что нарушается природная цепочка, экосистема. Медведь сейчас становится другим. Он вечно голодный, он идет поближе к людям – туда, где помойки, где сами люди еще остались. Поэтому участились случаи, когда медведь нападает.

– Вы говорили, что белые медведи крайне редко нападают на людей.

– Да, да. Вот у нас, например, не было ни одного случая за эти годы, чтобы какой-то медведь на нас напал.

– Тем не менее, контакты с медведями были?

– Контакты бывают каждый год: сорок лет ходим, и сорок лет контакты. Земля Франца Иосифа – это практически родильный дом. Мы ставим палатку, а рядом несколько медведей и медведиц с медвежатами, и видно, что в этом сугробе их берлога. Ну, а куда деваться? Веди себя спокойно, не привлекай внимания, и они не подойдут, издали посмотрят. Ну, может, и подойдут. Надо знать элементарные приемы, чтобы они не сразу к тебе подошли: оставить рюкзаки, санки подальше от палаток метров на десять-пятнадцать. Мы вот по кругу это разложим, и – в палатку, спать. Другой раз слышно, они чем-то там шебуршат, но в палатку не заходят. Покопаются и уйдут.

Так вот, ко льдам. Чего раньше не было в арктических морях, так это штормов. Сейчас шторма самые настоящие. Ветер надувной с океана пригоняет битый лед и эти льды бомбят несчастный берег. Там летит все, камни рушатся. Даже каменные материковые скалы дробятся, разрушаются. Вот на мысе Челюскин было несколько памятников: Норденшёльд – такой здоровенный, метра два с половиной-три высотой – его поставил сам исследователь в память о своем плавании; огромный столб стоял в память о Семене Ивановиче Челюскине и много другого. Там и могилы были первых летчиков 30-50-х годов. Штормами раздолбало все, ничего не осталось, только камни, глыбы. Все это я видел своими глазами по всей Арктике...

– А насчет человеческого участия: как-то поменялось то, что вы тридцать пять лет тому назад видели? У меня вот возникло ощущение, что очень много населенных пунктов сейчас заброшено. Либо они стали не нужны, либо в них нет необходимости просто стратегически, либо приоритеты изменились. Хотя мы постоянно слышим, что Арктика – очень перспективный регион для России.

– Ну, тут как... Конечно, жалко, что там, где жили люди, теперь очень много пустующих, брошенных, разрушенных и поселков и даже городов…

– Вот взять остров Врангеля, например. Он, фактически, превратился в помойку. Кругом разбросаны бочки от горючего, отходы оставляются там же. Опять-таки вечная мерзлота не дает возможности закапывать отходы за собой.

– Отсутствие культуры и пренебрежение вопросом о защите природы. Воспитания экологического нет. Все от человека зависит. Все же идут покорять, «не ждать милости от природы»! Вот и доигрались. Что касается присутствия человека, конечно, сейчас оно там сокращается. Но этому есть и объективная причина: раньше были другие технологии. Раньше Северный морской путь нуждался в этих населенных пунктах. Кораблику надо было зайти практически в каждое устье, заправиться и идти дальше. Все это было, начиная с Архангельска, потом Печора, Диксон – никто мимо него никогда не проходил. Сюда пришли – передышка, в Карское море попали – перекрестились, проехали третью часть. Потом дальше, Тикси, и еще дальше, на восток, до Вилена. А сейчас эти порты, они, в общем-то, не нужны. Они перестали иметь какую-то значимость с точки зрения инфраструктуры Северного морского пути.

На Диксоне из 7 000 человек 600 осталось. И так по всему арктическому побережью, во всех портах: Тикси, Нижнеянск, Амбарчик – там вообще ничего не осталось, – Певек. Вроде, портовые краны стоят, подходишь – никого. А краны просто потому, что их еще не распилили. Да и чего их пилить? Куда тащить? Если бы это было где-то поближе, давно бы в металлолом сдали.

– Поселки-призраки...

– Призраки, другого слова нет, это – призраки. Причем они стали такими в очень короткие сроки, буквально за три-четыре года. Вот Нижнеянск, мы там были трижды. В первый раз мы еще застали город – тоже так себе, но все-таки город. Видно было: тут центр, вот какое-то двухэтажное здание, вот бассейн, «Умка» назывался. Сельсовет, жилые дома, обветшалые, старенькие, но жилые. Магазинчики, аэродром мало-мальский...

Потом мы туда попали в 2002 году, это было наше второе посещение – я просто не мог глазам поверить! Улица, как сейчас помню, Первомайская. Каменные дома, стоят столбы. Издали, вроде, улица как улица. Въезжаем: ни одной двери, ни одного окна на этих домах, столбы упавшие, провода на земле, остатки проводов… Но кое-где люди все же живут, где-то еще работает так называемый магазин. Подъезжаем к той площади, где бассейн «Умка»... Все, конечно, брошено, побито, бывшая надпись еще арматурой читается: «Умка», но ничего уже не работает. Единственная сохранившаяся тогда котельная обогревала только помещение правление поселка (там администрация сидела) и двухэтажное здание барачного типа, где мы остановились. Котельная – это в миниатюре четвертый блок атомной электростанции: труба торчит из груды кирпичей, едва приметная дверь… Как в Чернобыле.

Ну и, собственно, последний раз мы были сейчас, в шестнадцатом году. То же самое, ничего там не изменилось в лучшую сторону, только что-то порастащили и домов меньше стало. В общем, жуткая картина. Объяснить хоть как-то это можно. Попытаться законсервировать – это деньги. А ради чего? Здесь ничто какой-либо исторической ценности не представляет, а чисто по-человечески жалко. Заглянешь в интернет, там люди рождались, оканчивали школу. Это их Родина, они ностальгируют, уже взрослые люди, друг с другом общаются: «А помните…», фотографии свои старенькие выкладывают, когда эти города еще жили. Так скребут кошки, ужас! Но в том виде, в котором это было тогда нужно стране, наверное, сейчас это не нужно стало. А то, что мы сейчас много говорим об Арктике и что-то пытаемся делать – ну, что же, дай бог, чтоб опять это не было такими же ошибками как в тридцатые-пятидесятые годы.

– Тогда практическая необходимость в этом была, для того же Северного морского пути. А сейчас будущее присутствие человека в Арктике с чем связано? С какими-то мобильными лагерями, с какими-то базами военными, которые можно быстро развернуть и свернуть при необходимости?

– Военное присутствие, вроде, сейчас восстанавливается, и я не могу сказать, что этого не надо делать. Надо, только не надо идти тем же путем, который привел ко многим ошибкам. Такое впечатление, что этот период, освоение Арктики, ничему не научил. Вот я посмотрел, как делают новые полярные станции, пограничные заставы. Она внешне замечательна, она красивая, современная: металл, стекло. Но есть такие детали которые бросаются в глаза. И однозначно можно сказать, что долговечность и надежность этих строений вызывает большие сомнения. И самое главное – это ведь только у нас, в России, есть этот термин «ремонтопригодность», а восстановить их будет практически нереально.

– К вам как к человеку с колоссальным полярным опытом обращаются производители таких вещей? Военные те же самые? Вы и сам все-таки человек военный в прошлом. Используют этот ваш опыт выживания?

– Вот, наступил на больную мозоль! Совсем недавно был востребован этот опыт, и я немножко воспрянул. Потому что я все последние 20 лет службы был в НИИ, и у меня был доступ к информации вплоть до библиотеки конгресс США. Неравнодушный к северной тематике, я заказывал и эту информацию. Я видел, как готовят военных для того, чтобы они были способны работать в условиях Арктики и Антарктиды. Ежегодно выходила книжка, наставление…

– У нас, вы имеете в виду, или за рубежом?

– В Штатах, в Норвегии, даже в Китае, хотя Китай не полярное государство. Я это собирал, хотя никому это было не нужно. Ходил в Арктику, постепенно этот опыт накапливал сам. Удавалось только за счет личных контактов и хороших отношений с моим непосредственным руководством. Я ни одного отпуска нигде, кроме как в Арктике, не провел, служа в Красной армии. Прощали, даже если опаздывал вернуться вовремя – а там попробуй вернись вовремя. Не всегда возможно все рассчитать, очень многое от погоды зависит... И мне говорили: «Ну, все, доложим, дали добро, давай, готовь материалы». Я возвращался, на следующий день с отмороженными пальцами уже был на рабочем месте, печатал дальше.

Потом появились некие запросы, звонки такие неофициальные: нам бы вот это, нам бы вот то. Я думаю: «О, наконец-то!». Я отдал материалы и потом еще двадцать раз им напоминал: «Там у вас моя книжка» – «Ой, да-да, Владимир Семенович, сейчас принесем». Принесли. Они там все это пережевали, передали мне все разорванное, потому что копировали. Ну, хотя бы спасибо сказали! Это иждивенчество какое-то. Знаете, сегодня в наш век рыночной экономики надо немножко понимать, что это мой капитал, который я своей жизнью наработал. Я не какая-то там певичка, который песенку спел, миллионы хапнул. Да я даже не об этом, а о том, что хотя бы не забывайте.

– А МЧС?

– Ну, вот они тоже... Правильные решения, правильные призывы звучат: создание арктических центров, которые будут включать в себя техническую базу, склады, запасы на случаи каких-то серьезных поисково-спасательных операций, подготовка специалистов и крыша над головой. Крыша над головой есть. Мы проехали специально, побывали в каждом пункте. Всего их десять. В Мурманске и Архангельске это цивилизация. А вот начиная с Дудинки, Диксона и туда, на восток… Ну, что сказать? Крышу им сделали либо отобрали у кого-то самую хорошую, которая была, отмарафетили, и они там живут. А техника стоит по гланды заметена. «Это что вот? Что вы с такой техникой будете делать? Случись что, чем вы будете ее выкапывать?» – «А она у нас не заводится, поэтому все равно. Ну и хрен с ней».

Стоят обычного исполнения «Уралы». Это замечательная машина, она на любом морозе, по любому снегу может идти. Но она другого исполнения должна быть! Техника куплена специалистами, которые в этом ни бум-бум, им главное – оборот финансовый сделать, они наверняка еще в два раза дороже отдали за эту машину. Это обычный принцип для госзакупок (смеется). И эта техника у них стоит, будет ржаветь, все равно на ней ездить нельзя.

А мы едем на своих этих тарантасах. Ребята, вот машина, которая всесезонная – и летом, и зимой, и всепогодная. Там пурга, но мы ни дня не простояли. Едем месяц, два, у нас нет остановки, потому что нехорошая погода. Мы едем. Если не видно, человек впереди идет, на ощупь дорогу проверяет, чтобы в пропасть не упасть, а мы его видим и по радио: ту-ту, ту-ту (смеется). Нужно и людей готовить, и технику! Заказывать ту, которую нужно, на которой можно работать. Вот как людей готовить, как подобрать одежду, рацион питания? Одно дело – если это полярник, который сидит пусть даже на дрейфующей и очень суровой полярной станции. Но полярник – не спасатель и не солдат. У полярника задача: вышел, что-то сделал, потом зашел, на крючок повесил меховую робу, валенки на печку, и сидит по пояс голый, потому что под крышей плюс пятьдесят. Во всех полярках одинаково. А спасателям-то нужно уметь жить автономно, без всякой перспективы, что вы вечером каждый день будете на печке греться и сушить свои подштанники. У вас должно быть все заточено на то, что вам этого не видать. Вот мы идем четыре месяца…

– Вы сейчас уже про свою экспедицию, как раз автономную?

– Совершенно верно. Вот там, если ты не продумал, как, во что одеться, через неделю можешь выбросить эту куртку, потому что она вся забьётся конденсатом. А там его просушить нельзя. Если ты что-то там маленечко не доделал так, как нужно, спальный мешок у тебя превратится в брикет льда, и все (смеется).

– Вы методом проб и ошибок пришли к верным решениям или на основе какого-то опыта?

– У нас это – методом проб и ошибок, собственно, и сложился этот самый опыт.

– То есть, самым сложным и самым надежным путем пошли?

– А у нас другого пути и не было, потому что перед нами не было никого, кто бы имел этот опыт. Это я не преувеличиваю, потому что перед нами прошел только Дима Шпаро со своими ребятами на полюс. Но их поддерживала авиация: они провалились – им там одежду сбросят, спальники намокли – то же самое. Или Федя Конюхов. Пока он в девяностом году дошел, ему сколько этих подштанников понасбрасывали. Хотя он автономно с нами начинал ходить, в восемьдесят девятом у меня был в команде. А так, чтобы длительное время, целенаправленно заниматься этой проблемой, проблемой рационов питания, тактики движения…

– Делитесь секретами?

– Ну, конечно! Я все-таки добился того, что мы им сделали учебные фильмы, для МЧСников, по 12-15 минут: одежда, снаряжение, способы выживания, тактика движения, преодоления естественных препятствий. Что касается одежды, принцип должен быть такой: не толстая, непробивная какая-то, а многослойная. Потому что физика есть физика, пока ты теплый, а на улице холодно, все равно где-то будет зона перехода через ноль, точка росы. Это и будет тем местом, где начнет образовываться лед, ничего ты не сделаешь. А чтобы избежать того, чтобы он у тебя в какой-то одежке образовывался, пусть он будет на стыке: надо надеть одно, потом другое, а потом третье. И не пытаться что-то там скомбинировать, чтобы все в одном исполнении – и тепло, и ветрозащита - это все от лукавого.

Я, например, не могу пользоваться всяким современным термобельем. Это для горнолыжников пойдет. Они покатались красиво, а потом пришли, все это сняли. А когда ты идешь месяцами, тебе в этом и спать надо, и идти... Я кроме хабэшной футболки или тельняшки ничего на себя не надеваю. Потому что она способна, когда надо, впитать влагу и не дать этому поту дальше распространиться. И я не ощущаю холода, эта тонкая футболочка очень быстро высыхает, когда спишь. А та штука, ее надо либо менять через день, либо ты в язвах будешь. Потому что это же химия сплошная, там все кругом натирает. Я пробовал много такого белья. В общем я не утверждаю, что вот так надо, кому-то, возможно, нравится. Если тебя устраивает и кожа терпит, то ради бога.

– А снаружи?

– Мы, в принципе, переходили на синтетику. Мы еще застали времена, когда был брезент. В чем туристы ходили: вот штормовка брезентовая, вот штаны брезентовые, холодно, значит, что-нибудь шерстяное под низ надел, и ходили. Но пока ходишь где-то по тайге, редколесью, где можно хоть изредка спуститься пониже, где лес, развести костер и высушить это быстренько, а потом опять ходи по горам, – это куда ни шло. Вот семьдесят девятый год, Урал полярный. Примерно так: мы несколько дней идем, потом чувствуем, все хрустит закостенело. Мы границу леса переходим, разведем костер, просушимся, заночуем, а потом опять идем там, где нет леса.

А здесь рассчитывать на это не приходится, поэтому мы с трудом, но отказались от брезентового костюма и постепенно перешли на капрон. Тогда капрона в магазинах не было, а у нас был доступ…

– Парашютная ткань?

– Совершенно верно, армейский парашют. У нас было четыре вида капрона: первые – это парашютные ранцы, это везент, черного такого цвета. Вот как сейчас кордура, только военная – она более плотная, очень прочная. Потом тормозной утяжной парашют, прочный – это, когда самолет садится, крестовина такая. Потом обычный десантный парашют, тонкий белый капрончик, легкий, дышит. Ну, если надо, коландр – бывает тонкий, бывает типа тормозного, но с одной стороны он завальцован горячим и с отплавленной порой. Это вот ветрозащита великолепная. Но он не дышит. Но когда ветер дует, ты не страдаешь, что твое тело не дышит (смеется), зато ветер тебя не пробивает совершенно. И вот из этого шили сами и палатки, и спальные мешки, и верхнюю одежду, и ходовую, и обувь делали сами.

А потом мы увидели, что у канадцев «Баффин»... Я бы сказал, что это то же, что мы делали, только выполнено в условиях заводских. Конечно, это не все. Потом мы делали носки из тонкого капрона – чуни мы это дело называли. Вроде, влазишь туда в чунях – и тепло, и удобно, и самое-то главное, что под вечер, для того чтобы утром не мучиться с окостеневшей на морозе обувью, эти ботинки я себе вот за пазуху клал, и они все время тепленькие у меня. Тут ботинки, там подбахильнички, и все. Ноги у меня всегда сухие. Я утром проснулся, тепленькие носочки надел, ботинки зашнуровал. А те, кто не верил во всю эту технологию, они через неделю уже ботинки даже в палатку не заносили, потому что, они все звенят от мороза, от льда, который там образовался. Они разуваются и ботинки на лыжные палки на улице вешают – пусть вымораживаются. Представляете, это в сорок-сорок пять. Из спальника вылезаешь, берешь в руки эти колоды, и в них надо ноги втиснуть. Пока они у тебя не натертые, это еще куда ни шло, но без натертостей не обходится. Ой, чего только не насмотрелись...

– Вы ведь еще и груз с собой тащили? На каждого человека приходилось порядка 200 килограммов.

– Нет, двести – это вот самая такая высшая планка, когда в Канаду шли.

– Вот как это? Просто в голове не укладывается! Это вы на себе тащили все?

– Ну, конечно. Сани. Я летом показывал лыжный поход в Канаду, там как раз было на эту тему. Там видно было, как сани, побольше этого стола на полметра, двое таких саней, вот такой высоты, одни за другими... И там, впереди, человек – еще и с рюкзаком. Но с двумя санями мы попробовали и отказались на второй день, потому что – ну нереально! Тяжело, страшно тяжело. Одни санки оттащишь, потом вернешься за вторыми санками – вот таким макаром двигались. А чтобы просто до полюса дойти, тогда килограммов 80 в санях должно быть у каждого. Запас на два месяца. Там 900 граммов продуктов на одного человека в день – 60 кг только одних продуктов на каждого. А там еще горючее, там одежда, радиостанции, палатки – там много чего. Все снаряжение делится на индивидуальное, общественное, групповое, лагерное: лопату надо тащить, крючья ледовые, веревки. Это ж надо? Надо! И специальное: радиостанции, кино- какая-то аппаратура, GPS, теодолит. Вот один теодолит – это килограммов на пять железяка.

– Я просто представил, как по песку и еще с таким-то грузом... Как вообще сдвинуться-то можно? И с какой скоростью можно вот так вот двигаться?

– Скорость? Скорость колоссальная (смеется). Вот с этим грузом мы несколько первых дней шли по 4-5 километров в день. Причем больше пройти просто физически было невозможно, это с учетом того, что мы 12-14 часов работали в сутки… С перерывами. Час с небольшим идешь, потом 10-15 минут отдыхаешь, потом еще час и опять отдыхаешь. Потом полтора часа – на обед, надо палатку поставить, чтоб приготовить пищу, без палатки это не получится…

– Вы перед выходом предполагали, что будете четыре месяца идти?

– Сто десять дней мы закладывали. То есть мы представляли, сколько примерно времени займет дорога до Северного полюса, и понимали, что в этот раз будем идти дольше, потому что у нас будет груз, существенный. Ну, в общем так прикинули: где-то три с половиной месяца. Остановились на цифре «110». И восемь лишних дней у нас получилось… Продуктов не хватало, но тем не менее добрались…

– Когда вы добрались до Канады, как там встречали вас?

– До Канады мы добрались… До острова… Там никто нас не встречал. Мы пришли, нас было четверо. Там у них есть какая-то база, но она не посещаемая, у них там свои принципы. База открытая, хороший такой домик. Открыто не то что нараспашку, но не заперто, можно открыть. Тут продукты, тут радиостанция рабочая, тут книги какие-то. Все функционирует. Все аккуратно. Стоит пиво (то ли брать, то ли не брать?)… Какие-то бумажные пенальчики лежат, разворачиваем, а это государственный флаг Канады, четыре штуки – и нас четверо. Конечно, все они знали, что мы идем, и там, над полюсом, Геркулес американский над нами пролетел. Зашел со стороны солнца, мы не сразу разглядели. Что он не наш, мы поняли: четыре винта, сто тридцатый. Покружил над нами, зашел еще раз и улетел. Мы же в эфире открытым текстом говорим: вот, мы идем. Говорим, сколько осталось... Мы только на следующее утро, когда уже пошли дальше, обнаружили, что он сбросил нам пакет, солнце яркое светит, мы и не заметили сразу. А он низко пролетел, что-то такое сбросил, оно до нас не долетело и где-то упало. Он летел со стороны Канады, заход сделал, понимая, что мы в том направлении пойдем. И вот мы утром видим, что там какой-то черный куль. Подходим, открываем – там карта Арктики, адреса этого экипажа – двадцать три человека. «Мы такие-то, мы – военный самолет, базируемся во Флориде, сейчас мы тут проводим дежурство, осуществляем контроль за вашими подводными лодками». Это какое-то специальное подразделение, у них на эмблеме наша подводная лодка, и краб какой-то щупальцами ее достает. И пакет этих эмблем. И адреса всего экипажа, и кто где служит, и сколько у каждого детей. И там: «Приезжайте, мы вас ждем». Целый мешок такой писанины. И, чтоб это никуда не улетело, какую-то невкусную свою консерву положили. Мы ее, конечно, открыли и даже съели, но это какая-то гадость, с нашими харчами не сравнить.

Вот так нас там встречали. А в Канаде… Написали мы записочки, что взяли кое-что из припасов, приготовили еду, потому что у нас уже абсолютно ничего не было. Вышли в эфир, сказали, что мы на месте. А до ближайшего поселка там где-то еще около тысячи километров в сторону континента. Но там-то уже сидели наши. Они приняли сообщение, готовность подтвердили, канадцы выслали за нами самолетик, и за нами прилетели наши ребята, четверо. И нас четверо. И полетели в поселок. Вот когда прилетели, там была интересная встреча.

Там живут всего двести человек, шериф – главный начальник со звездой. И еще всякие ребята – кто полярники, кто работники аэропорта, там простых жителей нет. Мы под вечер прилетели и всю ночь провели в этом поселке. У них сухой закон, без Шерифа виски не купить, значит. Но шериф разрешение выписал, сели в каком-то огромном зале – тепло, там все босиком сидели, на полу. Ну, кто как мог, рассказывали, о нашем путешествии… Практически до утра мы вот так просидели, выпили все разрешенные виски. Интересная там произошла встреча. Радистка – молодая женщина: «Мистер Чуков, вы меня не помните? Когда вы в девяносто пятом году шли на Южный полюс, это же я с вами работала в эфире». Вот так повидались.

А потом вспоминать начали. Говорят, мол, вы здесь первые после перелета Чкалова из России сразу в Америку… В общем теплая была встреча. Хотя, конечно, порядки там интересные. Например, если ты позже десяти не в помещении, то у Шерифа есть право тебя задержать. Там все друг друга знают, но ели Шериф едет на своем джипе, а ты тут гуляешь после десяти часов вечера, значит, ты нарушаешь общественный порядок, значит, он имеет право забрать тебя, а утром будешь объяснять, почему нарушаешь. Что касается выпивки, то вообще… Во-первых, тебе достанется, во-вторых, тому, у кого ты купил, достанется, если купил.

Ну, и что касается всяких вопросов, связанных с экологией, с бережным отношением к животному миру… Все это ля-ля. Посмотрел я, как эти ребята относятся к животному миру. Столб стоит, телеграфный, проводочки там, лампочка. На столбе на уровне полуметра – кольцо, к этому кольцу собака привязана. И она там живет всю жизнь. Кто-то ей какую-то кость, может, швырнет, а может, и не швырнет. И она так вот на расстоянии полутора метров от столба бегает. Она уже там протоптала канаву, а почва там каменистая, и она там чего-то все время скребет... Ну, вот как это? Не укладывается в понимании, что же это они такие гуманные и так вот живую собаку держат? Кому она может помешать? Хоть бы кто-то кормил ее постоянно, но у нее даже миски нет…

– А вот о еде. Вы говорите, 900 граммов на человека в день...

– Сухого продукта порядка 900 граммов.

– А что именно это было? Сухофрукты…

– Это, понимаешь, целая наука. То есть жиры, белки, углеводы, вот эта вся ерунда – для средней полосы. Мы сначала проштудировали все эти рекомендации, советы. Попробовали. Потом глядим – это не для нас. У нас уходит жиров раза в два больше, чем во всех этих рекомендациях было. Например, сало там идет просто на ура: по 300 граммов сала на человека в день во время движения – без вопросов. Потому что оно идет со всем: и с шоколадом, и с чаем. Ну, со всем. Потом мы смеялись: это же «Сникерс». Сало, потом кусок шоколада, потом кусок газеты, потом опять сало…

– Лыжи-то выдержали?

– Ну, за четыре-то месяца они здорово стерлись у нас. Мы использовали «Бескид», это лыжи из самых прочных пород древесины, какие были доступны в Советском Союзе. Бескид – это горный хребет в Карпатах. Там деревообрабатывающий комбинат, там был такой директор Гончевский, мы с ним знакомы были, я туда ездил. Обычные-то, ширпотребовские «бескиды» купить можно было и в Москве, и не только. Но нам нужны были все-таки более прочные, а они еще окантовывались по краям металлической такой окантовочкой, стыкующейся, позволяющей лыже деформироваться, прогибаться. Интересная очень конструкция. И лыжи были великолепные, я даже ни разу не пробовал и никому не рекомендовал пытаться использовать какие-то пластиковые. Но, может быть, сейчас появились. Дело в том, что дерево способно в большем диапазоне условий работать. Одна и та же деревянная лыжа пригодна и в минус сорок, и в плюс десять, и по льду, и по воде. И она, может, где-то бы и уступала пластиковым, но в целом в течение всего похода она у нас во всех условиях выдерживала и обеспечивала нас тем, чего мы от нее ждали. А вот те, кто брал пластик, они мучились, им нужно было каждый раз менять этот камус, шкурку эту, которая приклеивается к беговым лыжам. Это когда охотник идет, там у него в рюкзаке 5 кг и карабин, поохотиться вышел – ему этот камус помогает. А когда ты тащишь санки в 100 кг, а еще по льду морскому, а там соль одна, это как по песку идешь, там скольжения совершенно никакого нет, там камус этот или пластмасса – стирается моментально, то есть, надо менять чуть ли ни через день.

– А дерево?

– Дерево дольше работает, дольше. Вот мы четыре месяца на одних лыжах двигались: да, стираются. Если раньше были 2,5 – 3 сантиметра толщиной, то, когда пришли, осталось полтора. Но все равно они нас устраивали, и замены я им так найти и не смог. Не спорю, сейчас, за последние почти двадцать лет с девяносто восьмого года, может быть, что-то и появилось, но… думаю, что нет. Палки. Такая же вот история: современные палки, какие бы они ни были, пластик там, титан, все это – ерунда.

– Алюминий?

– Это специальный сплав. Но у меня были хорошие отношения с институтом цветных металлов, там тоже ребята молодые, заводные в то время были. Они мне сделали палки – это где-то еще, наверное, в конце или в середине восьмидесятых – они у меня до сих пор.

– Из чего?

– Алюминий. Но только это цельнотянутая конструкция – не просто трубка со швом. Если присмотреться, она типа бочек таких. Они обработали их чем-то. Вот в этой активной, агрессивной среде, морской соленой воде, там коррозия моментально разъедает все. Те места, где мы что-то просверливали, чтоб закрепить, просто приходилось менять без конца, потому что тут сразу образовывалась коррозия. А нам надо было, чтоб эта палка, допустим, меня с рюкзаком могла выдержать. Я должен верить в эту мою лыжную палку, чтобы я мог на ней подтянуться, она не должна была ломаться, гнуться. То есть, были свои подходы, свои критерии прочности. И они нам такие палки сделали. Но они были не просто лыжными палками, они были еще у нас и антеннами, то есть они составные. Для того, чтобы у нас не было проблем с пиком вот этим, который впивается в снег, в лед, соленый лед, он всегда мягкий, а вот наст бывал такой, что вот палкой с размаху бьешь – царапины не остается. Как будто это фарфор такой, знаете, прижженный. На металлических лыжах пройдешь – никакого следа не останется. Если ты прошел и тебе надо вернуться по следу, ты его не найдешь. Поэтому эти все колышки, штычки на лыжных палках, они закруглялись буквально через пять дней и скользили уже. Мы придумали: высверливали в алюминиевой основе тонкую дырочку, брали каленую нержавейку, из нее делали иглу, засовывали и крепили.

– Съемную?

– Нет, она там навечно крепилась и не тупилась. Вокруг этот алюминий стирался, а она тоненькая была, полмиллиметра толщиной. И этого достаточно было. Но она все время острая, как самозатачивающиеся ножи. Мы такие сделали себе палки, до сих пор они работают.

– И вы до сих пор в экспедиции ходите?

– Я-то хожу до сих пор. Но мы в девяносто восьмом году прошли путь, о котором и мечтать было страшно. Нам это удалось. В общем-то это было уже походов 25 лыжных, серьезных. И, конечно, можно было продолжать ходить, но более красивого маршрута мы придумать не смогли. А просто ходить – казалось, что это, наверно, неправильно. И, в общем, все меня поддержали, и мы эти лыжи поставили, и они стоят, у каждого свои, в которых на Полюс ходили, туда ходили, сюда ходили…

– Но к Арктике и Антарктиде интерес не пропал? Я знаю, у вас и в этом году планируются экспедиции.

– Конечно. Сейчас мы ходим на машинах. Причем, машины начинались с таких хулиганских конструкций, в которых использовались элементы самолетов: редукторы, подъемы закрылков, а мы их в ходовую включали. Машины бегали со скоростью 100-120 километров, но недолговечны эти узлы были: нам надо было прицеп с запчастями возить. Когда мы на Южный полюс шли, мы понимали это дело, тащили с собой запчасти – благо, тогда их было много, из Энгельса привезли. Там резали Илы девяносто пятые. В каждом самолете десяток этих редукторов. Так что мы были обеспечены. А потом стали уже более серьезно подходить к этим конструктивным решениям, и получалось все лучше и лучше. Вот те, которые были в Казани показаны, они до сих пор у меня. Это был поход пятого года. А со скошенным в обратную сторону лобовым стеклом…

– Да, вот это тоже у меня вызвало вопрос. Для чего?

– Знаете, какая хитрость и какая простота? Вода не стекает, не налипает снег. В первый раз, когда у нас были обычные стекла, на всех машинах практически пожгли дворники, все стеклоочистители горели двадцать раз. Выходишь, долбишь-долбишь, а потом проехал – оно опять. А стекло наклонили – снег сюда не попадает, здесь ничего не замерзает. Простейшее решение военных машин: стекла вертикально стоят. А мы еще чуть-чуть наклонили в обратную сторону – и все, никаких проблем, стеклоочистители не включаем нынче. Вроде, такой пустячок, а вот таким образом проблему решили. Вот эти машины, мы их в третьем году заложили, в четвертом в первый раз пошли, и вот в крайний раз я ходил на этих машинах в пятнадцатом году. Где только они не были...

– А в этом году куда планируете? И зачем?

– В этом году у нас Чукотка по плану. В прошлом году, в шестнадцатом, мы прошли серьезный маршрут, повторили практически. Но по Арктике пройти тем же маршрутом нельзя – обязательно будут новые куски. И вот мы прошли опять от Урала до Чукотки, в Певеке оставили машины… Заканчивали в мае там. А сейчас мы рассчитываем попробовать на этих машинах пройти летом по Чукотке до Берингова пролива с таким расчетом, чтобы в августе попробовать пересечь пролив опять же на плаву, поскольку эти машины у нас плавающие, корпус выполнен герметично, и сейчас мои ребята там соображают, как придумать движитель для перемещения по воде. Это будет водомет, скорее всего.

– Визу-то оформили в США?

– А визу, понимаете, надо вовремя оформлять, чтобы не было лишних вопросов. А так у нас все паспорта заляпаны этими визами. Мы в Канаду уж сколько раз собирались, а попали, только когда пешком ходили. Сейчас вот на машинах. Четыре попытки было, четыре раза получал визу, и – не срасталось. Так что все не так просто, но все эти проблемы решаемы.

– А для чего это делается сейчас? Какая-то практическая составляющая в этом есть?

– Я слышу подобные вопросы всю свою жизнь: кому это надо? для чего это надо? Понимаешь, это был еще советский период, когда я собирался идти на Северный полюс. Я писал на имя Леонида Ильича. Хотя сам он мне по барабану. Я денег не прошу, я просто надеюсь на ваше содействие, поддержку. Приглашают. Я тогда уже полковником был. Прихожу. Там сидит какой-то крендель: «А вот какое будет иметь народнохозяйственное значение ваш поход к северному полюсу?» Народнохозяйственное значение его так заботило! Я говорю: «Вы знаете, я туда собираюсь в отпуск, на отпускные деньги». Он на меня посмотрел как на сумасшедшего. Все, вопрос актуальность потерял. И он уже начал: «Ой, как это интересно! Вы там, наверное, увидите палатки, в которых Иван Дмитриевич Папанин дрейфовал…» – это тридцать седьмой год! Я понял, что это дремучий товарищ, географию он вообще не знает. Но сидит в Кремле такой вот советник чей-то, какого-то члена. Ну, я ему объяснил, что там, такая незадача, лед плывет. «Как? Куда он плывет?» –«Куда–куда… Куда ветер дует, куда течение гонит его, туда и плывет. Так что, мы там вряд ли увидим следы Ивана Дмитриевича Папанина. Но тем не менее вот хотим попробовать, а то во всем мире есть такие путешественники (назвал одну фамилию, вторую) – они-то идут, понимаете? А мы, Россия, у нас там 12 тысяч километров береговая линия. Ни у кого, у всех вместе взятых нет такой границы, и мы должны уметь там ходить, жить, отдыхать!». Ну, в общем, так поговорили, ничего толком не решили, но, по крайней мере, узнал человек, что там есть дрейфующие льды. И то хорошо!

– А вас лично что мотивирует? Наверняка все интересуются. Вы как к творчеству к этому относитесь?

– Ну, для меня-то это образ жизни, я подхожу к этому именно как к творчеству. Вот если тебя что-то внутри не зажигает, и для тебя это просто какой-то спорт… По отношению к моему любимому делу я терпеть не могу, когда это называют спортом. Экстремальным видом спорта. Я сразу прерываю собеседника: экстремального вида деятельности в принципе не существует. Это журналисты придумали, им так интереснее: романтика, экстрим… Возьмите любой словарь, у Ожегова вообще такого слова нет. Экстрим – это некое направление, которое ведет к концу. Применительно к человеку – это самоубийца. Вот он вышел на крышу, прыгнул – вот, значит, деятельность самоубийцы. Это экстремальный вид спорта. И он своей цели достигнет (смеется). Мы не самоубийцы. Экстремальной может быть только ситуация, а вот эта грань, где эта ситуация перерастает из просто сложной в экстремальную или опасную для жизни – она зависит от набранного человеком опыта. Понимаете? Можно говорить, можно какие-то другие примеры привести, но вот на нашем опыте мы об этом не думаем, как, например, водитель с огромным стажем – он едет и не думает, какой ногой надавить, чтобы машина поехала быстрее. У нас в подкорке это все. Вы едете и даже не обращаете внимания, как и что руки-ноги делают. А сами при этом беседуете, поглощены разговором с сидящим рядом человеком. Вот что касается экстремальных ситуаций – то же самое происходит и с человеком, когда он преодолевает какие-то сложные участки. Один не знает, как преодолеть то-то или то-то, как залезть на эту ледышку несчастную. Он опыта не имеет, он там замучается, ногу сломает. А другой уже отработал это, для него все незаметно проходит. Он преодолевает это так же, не прерывая беседы с идущим рядом. А тот человек, который совершенно ничего не пробовал, не умеет, ему экстремально и в городе: при минус пяти ветер подул – и все, для него это труба.

Сколько вот смертей было: лыжники какие-то пошли отдохнуть в лес. Уж, казалось бы, в лесу, ну остановись ты, сухих веток наломай, разожги. Нет, замерзали! Потому что вдруг зимой им становилось холодно, и они теряли самообладание, они садились, дрожали, а потом замерзали. Вот пожарные, спасатели – да, у них очень опасная работа, связанная с риском для жизни, но там есть своя градация: что можно, что, так сказать, уже чревато, а чего нельзя делать. Он же не полезет, как идиот, без всяких средств защиты в огонь. Он обязательно что-то на себя наденет чтобы защититься. Ну, в общем, вот такой подход.

– У меня возникает ощущение, что путешественники эпохи великих географических открытий и современные путешественники, они в чем-то, возможно, похожи, но есть одна существенная разница: одни открывали, а другие закрывают. Они открывали континенты, пути, проходы. Нынешние путешественники по большей части закрывают своими достижениями и рекордами какие-то белые пятна. То есть прошли первыми автономно на лыжах – закрыли эту позицию. Установили рекорд глубоководного погружения в Антарктиде – закрыли другую позицию. Вы как считаете, остались белые пятна?

– Ты знаешь, к сожалению, я даже не хочу на эту тему спорить. Наверное, кто-то разобьется в яичницу для того, чтобы установить какой-то рекорд. Для нас слово рекорд – табу. Когда я слышу, что «покорили», «рекорд установили», я не вмешиваюсь в этот разговор. Это совершенно не то, что нас толкает. Для меня это иной мир.

Вот человеку интересно ходить в театр. Ну, ты вот сходил в театр, а зачем опять идешь? Там те же самые тетеньки и дяденьки прыгают, песни поют. Но ты снова и снова идешь, на один и тот же спектакль. Вот «Юнона и авось», позавчера был 1500-й спектакль. Понимаешь, 1500! И люди идут! Посмотри, сколько среди этих людей постоянных зрителей! Потому что они попадают в иной мир. Идя в экспедицию, я попадаю в другой мир. Это не значит, что я рвусь из того мира, в котором живу. Для меня дороже моей семьи, моих близких нет ничего на свете. Если им что-то надо, я вполне в состоянии отказаться от всего того, что меня куда-то тащит и влечет. Для того, чтобы сделать то, что нужно для них. Но они меня понимают не хуже, чем я сам себя. Покойная моя супруга, Иришка, она меня понимала просто без слов. Сейчас дети, внуки, внучка – все четверо – они все знают. Что «у меня дед путешественник», «со мной ходил искать место, где родился Челюскин». Внучке тогда было девять лет. Понимаете, это прививает, во-первых, умение жить в каких-то необычных природных условиях… Ну, в общем, много тут положительных сторон, не будем перечислять. Это дает возможность человеку почувствовать себя в природе, пусть не наедине, но все же не только в городских стенах, в квартире. Вы знаете, какой это был вообще гигантский толчок для нее: она вот так же сидела перед журналистами… «А где вы спите?» – «В палатке» – «А как?» – «Ну в палатке мы спим. Там домик!» (Смеется). Понимаете? Это все тогда лежало на нужных полках...

– Внукам-то оставите что-нибудь открывать еще?

– Я еще раз говорю: открывать нужно каждому поколению.

– А будет что открывать? Многие ведь не верят, что остались на планете какие-то места, которые можно открыть, и притом искренне не верят.

– Не надо замахиваться… Открытие ведь можно понимать по-разному. Вообще по-разному к этому пониманию подходить. Для каждого поколения этот Полюс можно открывать по-разному, понимаете? Я своим ребятам отвечал на это. Мы ходим вместе и иной раз тоже касаемся [этого]: «Ребята, я вот четыре раза ходил, а потом пятый раз пойду»... И сейчас вот я знаю, что на меня посмотрят как на сумасшедшего, скажут, восьмой десяток, а он опять куда-то попрется. Но я иду. И для меня опять все по-новому. Для меня лично опять все по-новому, даже в пятнадцатый-шестнадцатый годы. Мы опять столкнулись с какими-то вещами, которые, возможно, я когда-то пропустил, не обратил внимания… И физически я там побывал впервые. Я побывал, мои люди побывали впервые, понимаете? Не обязательно белое пятно на карте закрывать – они есть, но только надо заслужить право закрывать эти белые пятна. Случайно их не находили никогда. Ну, за исключением Магеллана, который плыл туда, а попал в другую сторону. Куда ни попади, все кругом открытием было бы. Поэтому тут надо немного трансформировать понимание открытия белых пятен.

Ребята, сейчас столько источников информации: новой, ранее закрытой, недоступной или невостребованной. А сейчас – все есть. Сейчас вот по тому Северному пути можно пройти с целью совершенно иной. Там, на нашем Севере, такие же, если не более старые, пирамиды. Путораны. Туда ездят покататься на лыжах. Но либо слепые, либо просто не интересующиеся этим. Ну, может, это и хорошо, потому что те, кто интересуется, они это видят, находят и потихоньку доносят: «Понимаешь, вот озеро Хантайское, там-то, там-то человеческая кладка». Человеческая кладка лежит, стена. Это не естественные какие-то, природой созданные формы. Любопытно? Любопытно! Вот и давайте будем открывать. Много таких вещей, много.

– То есть, не надо бояться мечтать?

– Так, господи! Я всем говорю: нельзя стесняться слова «романтик». Сейчас все боятся, а я говорю: «Ребята, вот вы задумайтесь один раз, вам это самим-то интересно или нет, так называемым скептикам? Вы себя в юности вспомните, как вам было это интересно – пойти с отцом порыбачить, посидеть у костра. Потом вы стали взрослыми, у вас появилось одно, другое, потом вы стали крутыми, а об этом вы все равно вспоминаете как о лучших днях своей юности». А давайте хотя бы детям, внукам своим время попробуем раздвинуть.

Не надо стесняться того, что нас тянет куда-то путешествовать. Потому что, если Дарвина всё-таки принять, то, извините, человек стал человеком, Homo Sapience, не потому, что он палкой банан сшиб, а потому, что ему захотелось посмотреть, что там за линией горизонта, что там за поворотом реки, понимаете? Вот это всегда тянуло людей. Не потому, что они тут все съели, и им надо пойти и там, за углом, поесть еще чего-то. Не столько их было много, чтобы они там все съели. Их просто тянуло, интерес развивался. Интеллект появлялся, образовывался, зарождался. Вот такая эволюция меня бы устроила. А когда мне втюхивают что мой прапрапрапрадед… палкой пальмы околачивал и потому стал человеком, меня как-то это не вдохновляет.

– Не могу не задать еще один вопрос: есть на планете такая точка, где вы не были и где хотите побывать?

– Безусловно! Их гораздо больше, чем можно представить. То есть я понимаю, что объять необъятное невозможно. Но в смысле «хочется побывать» – такой подход мне уже, честно говоря, не интересен. Потому что, если просто побывать – ну и что? Сфотографироваться на фоне чего-то уникального? Я не люблю фотографироваться на фоне. Мой подход немного иной. Побывать там, где никто не был – таких мест много, – в общем-то хотелось бы. Но вот я остановился на Арктике, и в Арктике я видел и, возможно, даже знаю больше, чем некоторые историки, некоторые полярники, прослужившие, проработавшие не меньше моего. Потому что я ее знаю изнутри, эту Арктику – не с борта ледокола, не из иллюминатора вертолета. Вот он полетал, пофотографировал, потом вернулся, треснул шампанского – и все. У него уже есть фотографии, как он летит, как медведей до смерти загоняет. И он уже полярник, ему уже премии дают (в том же географическом обществе) за эту как бы фотовыставку. Но он Арктики-то все равно не знает, понимаешь? Вот где-нибудь вы видели фотографии, как метет арктическая пурга? Нет. Потому что эти товарищи, когда начинается пурга, наружу не вылезают, если даже они сидят в полярных станциях. Они вылезают, только когда солнышко светит.

А мы там даже не прерываем движение. Для нас понятий «дневка», «остановиться», «потратить день на отдых» никогда не существовало. За всю мою жизнь никаких «дневок» не было. Если только можно двигаться – мы идем. Вот если уперлись, скажем, в разводье непреодолимое, можно лодку надуть, а можно просто подождать часов пять-шесть, пока замерзнет – вот тогда мы делали себе поблажки. На то были причины: чем вдоль полыньи идти в поисках «моста», лучше мы дополнительно отдохнем, поспим 3-4 часа. Потом проснемся, и в этом месте уже можно будет продолжать движение. Вот такие моменты были, и то не часто.

А побывать, конечно, интересно. Вот на Чукотке есть ряд мест, которые очень меня привлекают. Там есть место, где местные, так скажем, краеведы (хотя на Чукотке это звучит очень странно: местные краеведы) знают, что там есть наскальные рисунки. Никто там ни разу не был. Там где-то зимник пробивали, в одном месте обнаружили. Вот туда приходят, отламывают на сувениры эти наскальные рисунки. Говорят, такие места есть и поглубже, но туда ни проехать, ни пройти. Так что, может быть, зайдем. Это мне интересно.

Беседовал Антон Райхштат.

Ассистировала Алина Валиева.

Источник: kazanreporter.ru