Из числа самых ярких впечатлений, оставшихся от похода по берегу Белого моря, вспоминаются две жутковатые ситуации

Из числа самых ярких впечатлений, оставшихся от похода по берегу Белого моря, вспоминаются две жутковатые ситуации. Причём обе не связаны с медведями, хотя именно встреча с этим зверем вызывала основные опасения при подготовке.

А с медведями всё было просто. Первые дни маршрут тянулся непосредственно вдоль моря, и сначала мы брели по грязному вязкому песку, усыпанному галькой и валунами, кучами гниющих водорослей, источающих компостную вонь, и мелкими раковинами мидий. Во второй половине дня оные раковины чудесным образом превращались в расколотые – птицы ли бросали ракушки на камни, добираясь до мякоти, или медведи лузгали их как семечки, сплёвывая шелуху – осталось для меня загадкой. Может, мидии сами, отжав створки, отклеивались от перламутровых стенок и чвякали ложноножками к воде? Слабо сведущий в вопросах жизни моллюсков, я готов поверить и в это.

Вдоволь нанюхавшись морских ароматов, а главное, наспотыкавшись и набив ноги об острые булыжные углы, мы решили поступиться хорошим обзором и пойти по звериной тропе у самой кромки леса, не зная, что ждёт за поворотом. И так встретили первого медведя. Ветер дул исключительно в нашу сторону, а мишка увлечённо рылся в пахучих грудах морских даров, можно сказать – с головой ушёл, и, похоже, не ведал об изменении диспозиции. Причём находился в какой-то полусотне метров от нас. А если верить большинству инструкций о действиях при встрече с медведем, пятьдесят метров – то расстояние сближения, когда можно начинать беспокоиться. Поэтому, первым делом, мы увеличили это расстояние на треть. Надо заметить, довольно трудно с рюкзаком пятиться по камням, скромно потупившись, чтоб не сверлить косолапого взглядом, но стараясь не упустить его из виду и не запнуться. Отойдя, воспользовались советом местных и принялись стучать ложками по котелкам – зверь этот, мол, металлических звуков не любит (наверное, с охотниками соотносит). Привлечь внимание удалось не сразу, но, наконец, он обернулся и – верно, правду пишут, что медведи подслеповаты – встал на задние лапы, потянувшись носом вверх. Впервые я узрел это вживую, и мишка вырос в моих глазах во всех смыслах – утроился в росте и превратился из мишки в Михаила Потапыча. Перед нами стоял взрослый, крупный хищник, нащупывая носом верхние воздушные слои, а в следующий миг взметнулся в длинном прыжке, покрыв за раз чуть ли не с десяток метров, и скрылся в лесу.

Следующего зверя удалось увидеть не целиком – напарник только сказал: «Смотри, медведь!», я вскинул глаза, но успел заметить лишь бурую мохнатую задницу, исчезающую за деревьями. А вот третий, средних размеров хищник, заставил нас понервничать. Сначала совсем не реагировал на грём посуды, затем долго рассматривал двух дураков без чувства ритма, решивших сыграть на котелках и кружках, а потом направился в нашу сторону.

Неторопливо, переваливаясь с боку на бок, замирая, словно задумавшись, и вновь приходя в движение, медведь сделал шагов пятнадцать. За это время я сделал две вещи: зарядил «Сигнал охотника» и очень отчётливо понял, что больше заготовочек нет. Ракетница была однозарядной, но если даже удалось бы ввинтить новый патрон и взвести пусковой механизм, совершенно не факт, что второй выстрел (в воздух, разумеется) произвёл бы на животное большее впечатление. А бежать некуда – справа море, полтора километра мелководья с ледяной водой, слева скудный северный лес из тонких невысоких деревьев и густых кустов с путанными ветвями, будто специально растущими, чтобы не пропускать путников вглубь. И всё.

Такие мысли рождались в голове в тот момент, но жути не было – возможно, потому, что к встречам с медведями я готовился и первые из них завершились мирно. Жуть – это когда заново осмысливаешь выражение «жизнь пронеслась перед глазами» – она действительно проносится, но чередой самых глупых эпизодов бытия, заключительным слайдом которой запечатлевается картинка последней дурости. Обычно в путешествии, попав в историю с потенциальным печальным исходом, я автоматически представляю заголовок в рубрике «курьёзы» местного издания – например, какой-нибудь «Тюменский вестник» однажды мог опубликовать заметку «Турист из Москвы умудрился насмерть замёрзнуть в рождественском лесу», а заголовок «Стая собак загрызла незадачливого москвича в пригороде Екатеринбурга» достойно смотрелся бы в выпуске «Свердловской правды», и сообщение «Столичные туристы накормили медведя» могло развлечь десяток читателей таблоида «Кандалакшинский звонарь».

А потом походникам, приехавшим из столицы, регулярно будут поминать: «А, москвичи! Ходили тут двое по заливу. Съедены...» В такие эпизоды остро чувствуешь ответственность за репутацию малой родины, и без того всеми нелюбимой и проклинаемой. Начиная практиковать автостоп, я каждый раз с замиранием сердца ждал вопроса водителя: ты, мол, откуда? И со вздохом отвечал: из Москвы, мол. И тут начиналось: из Москвы-ы-ы! Вот, дескать, москвичи всё скупили, всё продали, всё пожрали!.. Единожды я сталкивался с реакцией собеседника, подобной моей – пермский водила, у которого я полюбопытствовал о месте работы, тяжело вздохнул: «Нас никто не любит...». «Гаишник?» – предположил я. «Хуже, – заинтриговал тот, – фээсбэшник». Я не нашёлся, чем его утешить. Что же касается московской темы, со временем удалось найти ответ, снимающий претензии к уроженцам столицы: я принимался объяснять, что москвичей, на самом деле, не существует. Ведь кто такой настоящий москвич, петербуржец или, скажем, тобольчанин? Это коренной житель, в третьем поколении, родители которого появились на свет в этом городе, и их родители тоже. А я лично не был знаком ни с одним коренным москвичом, более того, не знавал ни одного человека, которому был бы известен хоть один таковой. Так что настоящих москвичей не бывает, а есть только краснодарцы, орловчане, туляки, чуваши, астраханцы, буряты... и все остальные, кто приехал в белокаменную и прожив в ней месяц, стал именовать себя москвичами... Оппонировать критикам столицы приходилось постоянно, что было тем более тяжело, что родной город я вообще-то терпеть не могу. Но раскрыть сердце так глубоко можно было, конечно, лишь в компании с таким же аборигеном мегаполиса. Или с медведем, вздумай он покопаться в грудной клетке.

Там, на берегу, я, наконец, осознал рекомендацию «при нападении зверя притвориться мёртвым». И проникся. Дома при прочтении никак не получалось представить – разве это возможно, безмолвно лежать, когда хищник тебя обнюхивает и, может быть, для уверенности, немножко дерёт когтями? А близ Кандалакшинского залива, глядя на приближающегося косолапого, чертовски реалистично представил. И уверился – возможно. Просто потому, что иных вариантов нет. Вот, если не поверит – тогда появится туча вариантов, только выбирай, куда и чем ударить, пока он тебя убивает.

Но до этой части списка дело, к счастью, не дошло, даже сигналкой жахнуть не довелось - мишка повернулся и столь же неторопливо ушёл в лес. Правда, позже появился чуть дальше (или то был другой?.. Кто их, Потапычей, различит!), покрутился в поле зрения, но тоже свалил. Для себя мы порешили считать, что видели трёх с половиной медведей.

В дальнейшем же, мы привязали к рюкзакам кружки-ложки таким образом, чтобы они звенели при ходьбе, и больше не встретили никого! Ни одного зверя, только сами ломились, как лоси, сквозь кусты, всех распугав, да глупые птицы выныривали из-под ног и с воплями уносились ввысь. И ещё постоянно натыкались на разнообразный помёт, свидетельствовавший, что местность всё же обитаема. Так что, по крайней мере, в сортах каках разбираться навострились, но лишь в ранневесенних сортах, когда со жратвой за Полярным кругом туговато. Не в курсе, чем мишки в то время набивали брюхо, кроме водорослей и муравьёв (разворошённые муравейники попадались часто – да разве ими наешься!), но гадили жидко. Медвежий помёт похож на коровий, только обнаруживался в таких местах, где бурёнка могла бы оказаться лишь при ужасном невезении.

Майская тундра также не щедра на угощение – за неполный месяц, из подножного корма нами были найдены щавель и прошлогодняя клюква. Зато мох произрастал в обилии, питались бы им – горя б не знали! Красный, зелёный и белый цвета стелились перед глазами немалую часть пути. Белый мох был, вероятно, лишайником, то есть скорее грибом, чем растением, но прочитал я об этом значительно позже. Похоже, именно его упоминал В. Шаламов в строфе:

«Всюду мох, сухой, как порох,

Хрупкий ягелевый мох,

И конические горы

Вулканических эпох».

Про Колыму, конечно, писал, а не про Кольский, но похоже. Правда, сопки здесь полусферические.

Есть у Шаламова ещё подходящий стих, который часто вспоминался мне в походе:

«Иду, дорогу пробивая

Во мгле, к мерцающей скале,

Кусты ольховые ломая

И пригибая их к земле».

Данная строфа может служить предисловием к первой из тех жутковатых ситуаций, рассказать о которых я собирался сначала.

Примерно на половине пути от Лувеньги до Умбы, мы привычным манером, с треском сучьев и звоном посуды, пробирались через бурелом звериной тропой по-над крутым скалистым обрывом, уходящим прямо в море. Хотя весна, по словам местных, выдалась тёплой, житель средней полосы вряд ли согласился бы, что десять-двенадцать градусов майским днём это тепло. Несмотря на неласковое солнышко, едва проглядывающее в прорехи облачной серости, глаза щипало от пота, обильно выступающего под накомарником. Мошка ещё не вошла в силу, но комары уже оклемались и вовсю искали повода познакомиться поближе. Пока мы находились в движении, старания кровососов были малозаметны, но на привале любая неплотная ткань, прикоснувшаяся к телу дольше, чем на секунду, прокусывалась, и накомарник тоже. В отношении антимоскитки у крылатых кровопийц была своя тактика, изученная мною на ночёвках: привлеченные теплом, насекомые садятся на сетку, перелетая с места на место в поисках точки соприкосновения, и находят её на кончике носа, если лежу на спине, или на краешке уха, если на боку. Но антимоскитка не прилегает впритирку, как обычная ткань... до тех пор, пока на неё не взгромоздится стая комаров, общим весом притиснув сетку к коже, и несколько счастливчиков, оказавшихся в правильном секторе, дружно жалят. Привыкший спать без палатки, под небом, на Кольском полуострове я спал под комарами. Единственным спасением было завернуться в спальник с головой и слушать громогласную полифонию кровососущего братства.

Тропа была истинно звериной – проходимая, максимум, на метр с четвертью в высоту. Карлик, пожалуй, чувствовал бы себя вольготно, но для людей обычного роста, привыкших ходить вертикально, дорога не казалась лёгкой. Приходилось постоянно нагибаться, пролезая под окосевшими стволами деревьев, перешагивать через павшие, раздвигая торчащие ветки, осторожно отгибать особо колючие и цеплючие, или тупо ломиться вперёд, пока не встретится неподатливая преграда, вынуждая совершить манёвр.

Во второй половине дня мне было не до ухищрений, накопившаяся усталость навалилась на плечи, восполнив вес рюкзака, полегчавший засчёт слопанной еды. Питья же было с собой не более полулитра – местность, где вкусную воду можно набрать в любом, самом непрезентабельном источнике, приучала к легкомыслию. Однако, ноша казалось неподъемной, ноги чужими, а голова – набитой комарами. Очередная ветвь, перегородившая путь, была на уровне подвздошья – самое неприятное положение, ни перелезть, ни протиснуться, склонившись. Наступив на неё, придавил ногой, чтобы можно было перешагнуть. В такой момент главное случайно не отпустить ветку, чтобы, распрямившись, она не въехала в промежность, заставив неловко рухнуть (хорошо, если на рюкзак) или оседлать себя, после чего пришлось бы опять-таки упасть. Это напоминало переход по каменным рекам в Сейдовских горах: стоя на покатом, скользком от росы валуне, высматриваю, куда бы наступить, чтобы не навернуться, неминуемо переломав добрую половину костей; зрительно намечаю место, заношу ногу... и в этот миг из ниоткуда появившийся ветер бьёт с самой неожиданной стороны, и я бодро скачу по скальным обломкам, пытаясь удержать равновесие под весом рюкзака, неузнаваемо изменившего баланс, и чудом удержавшись от ужасного падения, встаю на новую каменюку. Судорожно выдохнув, не веря своему счастью, оборачиваюсь, чтобы поделиться историей о неслыханной удаче с напарником, но вижу, как он делает шаг и в ту же секунду, подстёгнутый порывом коварного ветра, лихо бежит по замшелым валунам, обалдевая от чудовищного везения.

Что на каменной реке, что в прибрежном криволесье – один крен. Следующая, напоминающая лиану, ветка крепкого дерева, нависшего над обрывом, оказалась чуточку выше предыдущей, докуда задрать ногу было решительно невозможно. Сдуру я попробовал пойти напролом, отводя перекрывшую дорогу лиану, не заметив, что она упиралась концом в тощую ель, будучи уже сильно отогнута. Толкнув ветвь, я только успел ощутить тугое сопротивление, как вырвавшаяся из захвата, она резко распрямилась и ударила меня в грудь, снося с обрыва...

В голове транспарантом развернулся заголовок «Московский заплыв в Белом море».

Чувство полной потери опоры на краю скалы наполнило сердце жутью, постыдно взвизгнув, я накренился спиной над пропастью (в которой, казалось, мог поместиться, по меньшей мере, пятиэтажный дом), беспомощно шкрябая ногами по кромке отвесной кручи, и повис. Удерживала меня та самая зловещая ветка, что каверзно спихнула с тропы – зацепившись за грузовую петлю рюкзака.

Подвешенный над северным морем, ревущим внизу, я огласил лес матерными воплями так, что будь я сам на месте дерева, крепко схватившего меня за шкирку – немедля брезгливо стряхнул бы грязного матершинника. Радостно понимать, что деревья более терпеливы, чем люди.

«И жизнь надломится, как веха

Путей оставшихся в живых,

Не знавших поводов для смеха

Среди скитаний снеговых».

В заполярном краю, исхоженном нами, тайги почти не встречалось, да и снег почти весь стаял, лишь в горах лежал толстым слоем, да в тундре виднелся кое-где, но сгинуть без следа шансы имелись.

Напарник, крепко помогавший в иных случаях, на сей раз ни чем поддержать не мог, поскольку ушёл далеко вперёд – держать желательную дистанцию в десять шагов на звериной тропе не удавалось, плюс разница в физической подготовке сказывалась на темпе ходьбы. Как говорил продавец в ловозёрском магазине снаряжения – крепко сбитый мужик, знающий толк в походах: «Физуха и снаряга!», имея в виду, что подготовка должна быть хорошей. Он горячился, доказывая, что задуманный нами маршрут непроходим в это время года. Мы же, надеясь услышать какие-то полезные подробности из опыта местных, не отставали. И только после слов: «Ну, если цель – порвать жопу...», начался конструктивный диалог.

Надо отметить, предполагаемое начало маршрута, которое мы обсуждали, и впрямь не задалось, так что пришлось скорректировать его в пользу здравого смысла, но хапнуть горюшка пришлось и там.

Однако, положение, в котором очутился я, неудачно оппонировав бойкой лиане, грозило завершением похода, принуждая финишировать в солёной воде. Гибкая ветка, служившая опорой, отзывалась трепетом на любой рывок, лямки рюкзака врезались в подмышки, стесняя движения, и я, наверное, был похож на героя мультфильма перед тем, как на ветку сядет бестолковая птаха и равновесие стеклянно хрупнет. Упираясь в краешек земной тверди дрожащими мысками ног, сильно напрягая спину, я попробовал, держась за лямки, пригнуть ветвь ближе к скале, и это удалось. Над головой закачалась тоненькая сосновая лапка, протянутая деревцем, храбро прилепившимся практически к стене обрыва – вытянув руку, я сгрёб хвоистые былинки в горсть и осторожно, пальцами, стал перебирать по веточке, наклоняя её. Когда в руке оказалась зажата колючая розга, дело пошло лучше – подтаскивая её, как верёвку, получилось добраться до ствола податливого дерева. Обняв его десницей, левой я кое-как отцепил рюкзачную петлю от ветки, уповая лишь на то, что сосна, выросшая на камнях, цепко закрепилась на месте. Под двойным весом дерево застонало, но, шустро перебирая ногами, я уже выкарабкался на уступ, закрутив покладистую сосну на пол-оборота вокруг оси и, с облегчением схватившись за берёзу, уверенно стоящую на горизонтальной поверхности, отпустил спасительницу, которая со свистом раскрутилась обратно и, как ни в чем не бывало, замерла над обрывом.

Вся история с падением и спасением заняла не больше минуты, а чтобы добраться до неё и рассказать, потребовалось количество слов, которых бы хватило на небольшой словарик. Можно было обойтись без множества отступлений, но таков ритм монолога автостопщика, сидящего в кабине с молчаливым водителем. Около пятнадцати лет я колесил по стране на попутках, травя людям байки про таких же, как они. Разные попадались персонажи, кто-то говорил, кто-то слушал. Не каждый становился историей, но многие. И я, конечно.

Вторая ситуация, оставившая яркое и жутковатое впечатление, случилась в предпоследний день похода на Умбу. К тому времени, лесотундра сменила кособокие дебри, и мы часами шагали по няшам, обходя болотины, переправляясь через реки и протоки вплавь, взгромоздив рюкзаки с вещами на надувные круги – с какими купаются дети, не умеющие плавать. Оригинальный, но рабочий способ переправы, подсказанный одним походником, спасибо ему. Один минус – сдувать плавсредства приходится долго. Поэтому, перейдя реку, мы первым делом сжимали круги в объятиях. Наверное, со стороны это выглядело забавно: стоят два чудака голышом на грязном берегу реки, в кустарнике и в комарах, и плавательные круги комкают. А вокруг на десятки вёрст ни души, только звери с птахами привычно утверждают право сильного в пищевой цепочке.

По няшам за неполный месяц мы уже набродились немало, поэтому не заметили, как по мере удаления от берега, топкие няши мягко перешли в болота. Поскольку оные промёрзли за зиму, отличить их непривычным глазом было непросто: те же подушки красно-бело-зелёного мха, пропитанные водой, те же трухлявые пеньки и проваливающиеся кочки под жёлтой соломой, похожие на хайрастые головы рокеров. Но май подходил к концу, начали появляться травушки, цветочки какие-то, запахи и... вскрываться болота. Мы привычно ломились вперёд, не особенно разбирая, куда поставить ногу, пока не проваливались в грязюку или не упирались в очередную, полноводную по весне, протоку, не отмеченную на карте. Совершенно вымотавшийся, я не замечал ничего вокруг. На автопилоте нырял в редкие перелески, шагал по опушкам, покрытым низкорослым сосняком, с чавканьем и хлюпаньем месил хляби. А потом мы вышли на полянку, которая вдруг закачалась под ногами. Я успел сделать несколько шагов, пока понял, в чем дело.

Вообще-то, дача родителей стоит близ торфянников, и я не понаслышке знаю, что такое болота. Но, во-первых, подмосковные болота выглядят по другому, а во-вторых я никогда и не ходил по ним – что я, дурак, что ли? Вышел на топкое место – вернись и обойди, вот и вся инструкция для прогулок по Подмосковью.

А тогда в Заполярье я стоял на привычных глазу мхах, которые незнакомо и неприятно пружинили под ногами. Это, многократно встречавшееся в книгах описание пружинящей почвы было для меня внове. Труднообъяснимое чувство, когда стоишь на поверхности, одной только площадью стоп ощущая её на десятки метров окрест. И мгновенно становится ясно, что толщина этой поверхности – максимум, сантиметров двадцать, причём больше половины из них приходится на мох, а земля удерживается, наверное, лишь корнями махоньких, по голень, сосенок. А под нею - трясина, топь, тьма. Ничто. И на хлипком, непрочном слое, прикрывшем, как плёнка, жуткую зыбь, стою я, представляющий собой вертикаль – тощую и длинную ось, под прямым углом упирающуюся костлявыми ногами в качкое, эфемерное основание.

В голове не возник заголовок из «Новостей Умбы», потому что топь приняла бы нас, как тысячи других, поглотив все следы. Просто пара туристов пропали без вести. Что с ними? Поди, медведи съели.

Ошалев, я аккуратненько отступил назад. Кругом простирались просторные трёхцветные поля бывших няш, обернувшихся холодной трясиной.

Нам повезло – болота не вскрылись полностью. В тот день мы прошли сотни метров по торфяным перешейкам, чего летом сделать бы никогда не удалось. Мы перепрыгивали болотистые участки, проваливаясь выше пояса, и выбирались, трамбуя рюкзаки в грязь и цепляясь за сосняковую поросль.

Дважды за этот поход меня выручали сосны. Хорошие деревья.

«Я ел, как зверь, рыча над пищей.
Казался чудом из чудес
Листок простой бумаги писчей,
С небес слетевший в темный лес.

Я пил, как зверь, лакая воду,
Мочил отросшие усы.
Я жил не месяцем, не годом,
Я жить решался на часы».

Спрашивается, почему я вспоминаю стихотворения из «Колымских тетрадей»? Да потому что я автостопщик, пешие походы в фанатичном темпе для меня – каторга.