Космонавт Павел Виноградов – о феминизме на МКС, туризме на Луну и страхе смерти

Павел Виноградов совершил выход в открытый космос в возрасте 59 лет. Сейчас ему 63 года. Космонавт рассказал m24.ru о том, как на МКС сообщают плохие новости с Земли, зачем ставили эксперименты над советскими космонавтами, почему так мало женщин летают в космос и правда ли, что российские скафандры уютнее американских.

 – Вы совершили выход в открытый космос, когда вам было 59 лет. Как так получилось?

– Мне не повезло (смеется). Обычно в космос летают лет в 30-40. Я пришел в отряд космонавтов, когда мне было уже 39 лет. Я сначала закончил МАИ, потом преподавал там же шесть лет, а когда решил стать космонавтом, пошел работать в РКК "Энергия", где было правило: перед тем как попасть в отряд космонавтов, надо отработать на предприятии три года. Меня распределили на программу "Буран", где тремя годами не обошлось. С "Бурана" мое руководство в отряд меня не отпускало десять лет, говорили: "Подожди-подожди! Вот, завтра полетит "Буран", на следующий год и ты полетишь". Программу "Буран" закрыли в 1991 году, и в 1992-м меня взяли в отряд, хотя по возрасту я уже не подходил. Но, так как заявление на прием в отряд я написал еще в 1982 году, меня взяли.

Павел Виноградов совершил семь выходов в открытый космос, продолжительность работ в открытом космосе – 38 часов 24 минут. А всего космонавт провел в полете 546 суток 22 часов 32 минут и 3 секунды.

Меня поставили в программу довольно быстро — уже спустя три года, в 1995-м, хотя обычно подготовка занимает пять лет. Дублировал на 20-й экспедиции, должен был полететь на 22-й экспедиции на "Мир", но за пять дней до старта заболел мой командир Геннадий Манаков, и весь экипаж сменили. В первый полет я отправился только в 1997 году с Анатолием Соловьевым, когда надо было срочно лететь на "Мир". Второй мой полет был через десять лет — в 2007 году. Следующий раз — только в 2013 году.

– Полеты в космос сильно изнашивают организм. Как такие нагрузки переносятся в вашем возрасте?

– Полеты здоровья не прибавляют.

Но есть медицинские комиссии, проходящие раз в три месяца, которые решают, может конкретный человек лететь или нет. Держать свой организм всегда в состоянии, готовым к полету — одна из больших сложностей нашей профессии. Все как в спорте. Спортсмен же не может выиграть Олимпиаду, а потом полгода валять дурака. Люди, которые не могут держать форму, уходят, и это случается часто. Космонавт слетает один или два раза и говорит: "Все, спасибо, я пошел". Он уходит из отряда не потому, что ему это надоело, и не потому, что он больше не хочет в космос. Просто тяжело держать себя в нужной физической форме.

Фото предоставлено Павлом Виноградовым

– Что для вас было самым трудным, когда вы вернулись из космоса на Землю?

– Физически возвращаться на Землю очень сложно. Как только аппарат останавливается на Земле, понимаешь, что такое сила притяжения. Не придумано еще таких механизмов, которые бы позволяли поддерживать физическое состояние в космосе так же, как на Земле — как бы мы там ни занимались спортом, ни тренировались.

Гравитация дает нам возможность каждый день валять дурака — поддерживать жизнь в организме, особо не напрягаясь.

Но организм очень ленив, и как только он оказывается в невесомости, сердце, например, начинает работать медленнее. После посадки на нас надевают специальные костюмы, чтобы мышцы поддержать в тонусе, и еще полтора месяца не отпускают врачи.

Фото предоставлено Павлом Виноградовым

– Георгий Гречко говорил, что делил испытания на две категории: тяжелые и противные. Что было самое неприятное для вас?

– Есть тяжелые испытания, есть противные, но есть и тяжелые, и противные. Пока мы готовили "Буран", я много работал в Институте медико-биологических проблем РАН, который занимается проблематикой воздействия космических полетов на организм человека. В молодости я участвовал в испытаниях на пределы выносливости. Было много задора, хотелось не столько превзойти себя, сколько понять, где у тебя этот предел.

Все испытания были тяжелыми. Противные тоже были, особенно те, которые связаны с вестибулярными воздействиями. Например, когда готовился полет на Марс, мы пытались воссоздать искусственную гравитацию. Создать ее можно было только через вращения. Мы крутились по несколько суток в специальной вращающейся комнате метров шесть в диаметре. В ней было все: место для сна, еды, туалет. Под воздействием ускорения Кориолиса начинаются проблемы с головой, со временем осознаешь, что для того, чтобы налить стакан чаю, нужно чайник держать не над стаканом, а сбоку в 50 сантиметрах от него, потому что струя воды течет по S-образной кривой.

Фото предоставлено Павлом Виноградовым

Было много противных инвазивных экспериментов. В Тбилиси в Институте высшей нервной деятельности мы вращались по 12 часов в условиях модельной невесомости, и нейрофизиологи пытались понять, как меняется состояние мыслительной деятельности человека после этого. В голову под кожу нам ставили по 30 датчиков и вкалывали еще катетеры, чтобы померить температуру крови. Обезьянкам датчики просто вживляли в мозг. С этих датчиков писали тысячи параметров. Но это нормальная работа испытателя. Оказывалось, при воздействии ускорений, которые на Земле мы мало ощущаем, происходит масса процессов в организме. Например, испытателю показывают прямую полоску света и спрашивают: "Какой она формы?". После вращений работа головного мозга меняется, и он говорит, что видит перед собой две изогнутые волны. Тут встает важный вопрос: а как вообще пилот может управлять кораблем, когда у него такое состояние и ему прямая линия кажется волнистой?

– Приходилось вам рисковать жизнью?

– Риск — это часть работы. Но он всегда осознанный. Были моменты, когда я понимал, что сделать что-то трудно и рискованно, единственный вопрос: насколько точно все удастся сделать.

На Земле мы стараемся избежать риска для жизни. Но в полете были ситуации, когда я понимал: промахнуться нельзя, назад пути уже не будет.

Управление МКС идет с Земли, но есть ситуации, когда Центр управления полетов (ЦУП) не принял какую-то информацию или он не видит что-то: камеры не включились или еще что. Люди на Земле могут не успеть оценить оперативную обстановку, а на принятие решения есть только пара минут, так как мы летим со скоростью 28 тысяч километров в час. Тогда действует экипаж. Риск для жизни есть, рядом вакуум, два миллиметра оболочки, а за ней – смерть.

– Как вы относитесь к развитию космического туризма?

– Сколько стоит посмотреть на красивую девушку? Один ответит: "Нисколько не стоит". А другой скажет: "За нее я все отдам". С Луной то же самое.

Мне не нравится само название "космический туризм". Туризм предполагает, что ты купил билет, тебя взяли за ручку – посмотрите налево и направо, обратите внимание на то и на это, а теперь садитесь в автобус и давайте отсюда. В космосе эта схема имеет право быть, если она не мешает профессиональной деятельности. В России турист платит деньги, куда они уходят — я не знаю, но, чтобы его посадить в ракету, из нее высаживают профессиональных космонавтов. С космическим туризмом будет именно так. Не полетят молодые, перспективные ребята. Вместо кого-то из них посадят какую-нибудь британскую певичку, которая прокатится в космос за свои деньги, и ее вернут назад. Ничего она там не сделает, кроме того, что поахает и поохает.

– Какова конкуренция среди космонавтов? Почему по-прежнему в космос летает так мало женщин?

– Мало женщин именно в России. В США космонавток почти треть. У нас совершенно по-разному относятся к женщинам, их социальному статусу и месту в жизни. Россиянкам важна семья и дети, а американкам — карьера. В России одинаковые требования при наборе для женщин и мужчин.

Я занимался отбором людей для РКК "Энергия", приходили женщины-кандидатки, умные, красивые, но, когда на собеседовании они понимали, чем им придется пожертвовать, если они попадут в программу подготовки космонавтов, они просто вставали и тихо уходили.

Семья не видит космонавта годами. Когда я готовился к полету, мне нужно было сдать 120 экзаменов за четыре месяца. Спать не было времени, я уже не говорю о семье, о маленькой дочке… Жена считала, что меня просто нет. Вот и все. Такой формат работы сохраняется многие годы. Сейчас подготовка к международному полету идет так: месяц подготовки в России, потом месяц в США, потом две недели в Европе и две недели в Японии. Что это за муж, который приезжает домой на два дня, ставит чемодан, говорит, что завтра ему нужны новые вещи, и спрашивает: "Ну как вы тут? Нормально живете? Зарплату за меня получили? Спасибо, я полетел". У меня за спиной есть тыл: жена, которая меня понимает.

Большинство семей космонавтов распадаются. На собеседовании в отряд многие женщины говорили: "Я боюсь, что не найду такого мужа, который скажет: "Да, жена, давай! Лети! А я тут останусь с детьми и пеленками".

В Штатах такое вполне может быть. Мне Кэтрин Коулман рассказывала, что ей муж так и сказал: "Катя, ты лети, а я здесь с сыновьями разберусь". Для американок карьера — это все. Им нельзя место уступить в метро или дверь открыть. Вот она остановится перед тобой, подождет, пока ты пройдешь, потом сама откроет себе дверь и пойдет дальше. В этом суть ментальных различий. Американка Айлин Коллинз — первая женщина, которая стала командиром экипажа космического корабля. Она великолепный пилот, при этом у нее есть семья, дочь и сын. Как-то она сумела все организовать.

Фото предоставлено Павлом Виноградовым

Еще в России женщинам мешает мужской эгоизм. Но это везде и всюду, не только в космонавтике. Светлана Савицкая была прекрасным летчиком-испытателем, но я помню, как в Летном испытательном институте все мужчины на нее косо смотрели. Даже в "Аэрофлоте" примерно 25 женщин-пилотов из 750 человек летного состава.

Феминизм и эмансипация пробрались из-за рубежа на территорию России, но в малой степени.

– Есть ли у вас какие-то личные обычаи или суеверия, связанные с полетом?

– Суеверий нет. Я летал командиром тринадцатой экспедиции. Я для меня число 13 — это обычное число, которое находится между 12 и 14. А обычаи есть.

Все экипажи смотрят "Белое солнце пустыни" перед полетом. Я смотрел этот фильм раз сто.

Лично я перед полетом всегда стараюсь собраться со своими родными и близкими друзьями, некоторые прилетают ко мне даже с Дальнего Востока.

– Правда ли, что наши скафандры лучше американских?

– Я участвовал в сертификации и наших, и американских скафандров. Наши не лучше американских, а американские не лучше наших. Они разные. Физику не обманешь, надо чем-то жертвовать.

Американский скафандр мягче, нужно меньше прилагать усилий, чтобы ходить, так как в нем меньше давление. А в нашем скафандре, чтобы руку в локте согнуть, надо приложить 20 килограммов усилий. Но зато у нас подготовка к выходу идет 40 минут, а у американцев — пять-семь часов, и надеть его можно только с посторонней помощью. Американцы, которые ходили в наших скафандрах, говорят, что в них здорово и уютно, так как они достаточно просторные, в них не чувствуешь себя зажатым, как в американском, который очень плотный. Мы уже не гоняемся друг за другом. Мы знаем, кто что может и кто чего стоит.

Фото предоставлено Павлом Виноградовым

– Как космонавты следят за происходящим на Земле и следят ли? Откуда они получают новости?

– Когда мы летали на "Мире", информации с Земли к нам поступало мало. В Центре управления полетом есть служба психологической поддержки, которая готовит подборку информационных материалов, фильмы, музыку. Когда мы были на "Мире" с Толей Соловьевым, ЦУП старался нас особо не загружать информацией. На что мы потом сильно обиделись. В августе 1997 года произошло два значимых события, о которых нам вообще ничего не сказали. Умер Юрий Никулин, который был близким другом Соловьева. В ЦУПе было принято решение не рассказывать об этом, чтобы нас не расстраивать. О его смерти мы узнали спустя три недели. Толя тогда с сожалением сказал: "А что, нам сказать не могли?". Потом погибла принцесса Диана. Об этом мы узнали тоже спустя месяц от американских космонавтов, они еще смеялись над нами: "Вы что, ребята? Вы где вообще находитесь?".

Это сильно напрягало. Ты не просто в вакууме, ты еще и в информационном вакууме, узнаешь обо всем дозированно, и другие люди решают, что тебе говорить, а что нет.

Еще был случай, когда у космонавта, пока он был в полете, умерла мама, и в ЦУПе решали, говорить об этом или нет. Хорошо, нашлись умные люди, которые сказали: "Это жизнь, и сообщить об этом однозначно надо".

Сейчас с доступом к информации с Земли все проще. На МКС есть своего рода интернет, с борта мы можем посмотреть практически все, правда, на это нужно специальное разрешение. Начиная со второго-третьего месяца полета остро ощущаешь, насколько ты оторван от Земли, и хочется знать, что там происходит. Хотя есть соблазн жить в космическом пространстве и не думать о том, что происходит, например, на Украине или в Намибии. Бог с ними. А потом возвращаешься на Землю, включаешь телевизор и думаешь: "Елки зеленые, что здесь творится?!".

– Доцент МГУ, астроном Владимир Сурдин говорил, что ученые, разрабатывающие приборы для космических исследований, на вопрос, куда они хотят их поставить, единогласно отвечают, что на непилотируемые аппараты. На спутнике нет людей, а на МКС для обеспечения жизни людей работают системы вентиляции и охлаждения, поэтому аппарат вибрирует, и требования к научной аппаратуре гораздо более строгие. Есть ли у пилотируемой космонавтики будущее?

– Современные приборы астрономов и астрофизиков требуют уникальных условий. На МКС космонавт оттолкнулся рукой от стенки, полетел, и прибор это чувствует. Но подход "давайте все на автоматы" — неверный. МКС нужно рассматривать не как достижение пионерских целей, а как платформу отработки тех же приборов и телескопов. Чем мы там и занимаемся. Масса приборов, которые сейчас летают на автомате, были отработаны на "Мире". На МКС человек может снять новый прибор, поправить, отремонтировать, протестировать. Когда прибор отработан на МКС, его можно поставить на автомат и послать дальше. Автоматизеры, как мы их называем, всегда воюют с пилотами: "На вас столько денег уходит!". Но статистика говорит, что большинство приборов, которые не проходили тестирование на пилотируемых станциях, отказывают по пути к цели.

Фото предоставлено Павлом Виноградовым

– Ваша юность прошла в годы космической эйфории – тогда все хотели быть космонавтами. Вам обидно, что интерес к космонавтике угас?

– В 1980-х годах мы каждый год рассматривали по 800–900 заявлений в год, а сейчас мы получаем всего 20–30. Причем раньше приходили ребята с хорошей подготовкой, целеустремленные, образованные. Сегодня приходят и говорят: "Я крутой байкер, на мотоцикле умею ездить". Спрашиваю: "Что еще ты умеешь?" Ответ: "Ничего. Вы же в объявлении обещали научить всему". У кандидатов на собеседовании первый вопрос к нам: "Сколько будете платить денег?" — "О, парень, ты ошибся. Тебе не к нам, если только зарплата нужна, то лучше в банк прорываться или в нефтяную компанию".

Нехватка кадров — это государственная проблема, а не конкретно космонавтики. Начиная с 1990-х годов молодежь бросили. Выросло поколение, которое ориентировано только на деньги. В авиации тоже недобор, в Строгановке на художников и технический дизайн конкурс полтора человека на место вместо пятнадцати, как это было в восьмидесятые. Что, дети перестали любить рисовать? Нет, просто теперь у них другие ориентиры.

Анастасия Мальцева

Источник: www.m24.ru